Александр Харников - Царьград (сборник)

– И помни, Игорь, милый мой, я буду тебя ждать, если надо, то всю жизнь!

24 (12) июня 1877 года, середина дня. Константинополь. Дворец Долмабахче

Капитан Александр Васильевич Тамбовцев

В комнату, любезно предоставленную мне комендантом города Никитиным, дежурный милиционер – здоровенный грек в расшитой желтой тесьмой жилетке, с роскошными черными усами и глазами навыкате – ввел человека, с которым мне сегодня придется сразиться. Естественно, в переносном смысле, а не врукопашную. Физически Андрей Иванович Желябов меня бы, пожалуй, осилил. Все же мне было уже 58 лет. Да и болезней – вагон и маленькая тележка. А он – двадцатишестилетний крепыш, который, наверное, запросто согнул бы пятак и завязал в узел железный прут.

Вообще, будущий главарь цареубийц выглядел весьма импозантно. Передо мной стоял хорошо сложенный, осанистый мужчина, высокого роста, с широким лицом, а не овальным и худым, каким изображали его на поздних рисунках. У него были вьющиеся темно-каштановые волосы и такого же цвета окладистая борода. Небольшие, глубоко сидящие карие глаза смотрели на меня немного насмешливо. На устах его была добродушная, снисходительная улыбка.

– Присаживайтесь, господин Желябов, в ногах правды нет, – сказал я, делая жест конвоиру, чтобы тот вышел и оставил нас наедине.

– А где она вообще есть-то, – пошутил Желябов, – господин… не знаю, как вас зовут.

– Можете называть меня Александром Васильевичем, – ответил я своему визави. – Впрочем, мое имя и отчество вам ни о чем не скажут.

Желябов внимательно посмотрел на меня:

– Александр Васильевич, а ведь вы не жандарм и не полицейский, – вдруг сказал он. И, немного подумав, добавил: – И вообще, мне кажется, что вы не из России – уж говор у вас какой-то… Словом, не здешний…

«Ай да молодца! – подумал я. – Умен, умен – очень жаль, что такой человек подастся в убийцы». А вслух сказал:

– Давайте договоримся, Андрей Иванович, не на все ваши вопросы я могу дать ответ.

– Я отвечу вам тем же, Александр Васильевич, – добродушно улыбнувшись, сказал мне Желябов. – Ведь наша беседа – не допрос? Следовательно, я, так же как и вы, волен отвечать на ваши вопросы, или нет?

– Естественно, – ответил я, – только я знаю о вас столько, что у меня совершенно нет надобности клещами вытягивать из вас признания, скажем, о ваших контактах с «чайковцами», участии в «хождении в народ», о ваших товарищах, которые, так же как и вы, были арестованы за попытку пропаганды социалистических идей.

Желябов перестал улыбаться и посмотрел на меня настороженно.

– А вы ведь, Александр Васильевич, действительно знаете очень многое… Скажите, откуда вы?

Я посмотрел прямо в глаза своему собеседнику:

– Если я скажу вам правду, Андрей Иванович, то вы мне не поверите и посчитаете за сумасшедшего. Но знайте, я хочу предупредить о пагубности вашего пути и об опасности того, чем вы займетесь в течение ближайших нескольких лет.

– Гм, – задумчиво сказал Желябов, – и в чем пагубность моей революционной деятельности? Я и мои товарищи считаем, что наступило время социалистических преобразований в России и пропагандировать идеи этих преобразований – святое дело.

– И много мужиков и фабричных рабочих разделяют ваши идеи? – поинтересовался я. – Ведь именно они чаще всего и сдавали вас полиции.

– Я понял, что народ наш для этих идей еще не созрел, – с горечью сказал Желябов. – Надо искать какой-то другой путь для борьбы с самодержавием.

– Речь идет о терроре? – поинтересовался я. – Помнится, господа Чернышевский и Зайчневский уже пробовали призвать мужиков «к топору». И что у них из этого вышло?

– Нет, террор – это не наш метод борьбы. Все террористы для меня враги более, чем монархисты. Путь террора слишком ответствен.

Я не удивился, услышав эти слова от самого известного в российской истории террориста. В 1877 году Желябов думал именно так. Лишь в ходе «процесса 193-х» он познакомился в тюрьме с «фурией террора» – Софьей Перовской, дочерью бывшего губернатора Санкт-Петербурга. В настоящее время Желябов больше уповал на пропаганду социалистических идей в народе.

Между тем Желябов мало-помалу разгорячился и стал вещать, как будто он находился не под арестом, а на собрании кружка народников.

– Да, террор – это путь в никуда, – сказал он. – Но история движется ужасно тихо. Надо ее подталкивать. Иначе вырождение наступит раньше, чем опомнятся либералы и возьмутся за дело… Теперь больше возлагается надежд на «подталкивание» истории…

– Но если толкать историю в загривок, – сказал я, – можно дождаться того, что она обернется и в ответ треснет кулаком вас в лоб. Ведь, допустим, вам удастся поднять народ на бунт. Бунт побеждает – царя свергли, правительство разогнали. Что дальше?

– Дальше мы, революционеры, передадим власть народу, – с пафосом заявил Желябов. – И пусть народ сам установит форму правления.

– Это что-то вроде французских санкюлотов, только на наш, российский манер? – осторожно спросил я.

– А хотя бы и так, – с вызовом ответил мне Желябов. – Чем вам не нравится Национальное собрание и слова: «Liberté, Egalité, Fraternité!» – «Свобода, Равенство, Братство!»?

– Эх-хе-хе, – вздохнул я, – Андрей Иванович, вы просто не знаете, чего стоила Франции та самая революция. А если подобная революция, не дай бог, произойдет у нас, то с учетом русской натуры и нашего размаха, погибших во имя революции будут считать миллионами.

– Все перемены связаны с неизбежными жертвами. Павшие во имя свободы заслужат уважение и вечную память у благодарных потомков, – воскликнул Желябов.

– Андрей Иванович, а вы лично, ваша семья, ваш сын, которой еще совсем кроха, готовы ли оказаться в числе миллионов, которые падут «во имя свободы»? – спросил я.

Желябов вздрогнул. Похоже, что он раньше как-то не задумывался над тем, что я ему сказал.

– Андрей Иванович, а ведь накануне ареста вы в Одессе занимались нужным и полезным делом – помогали славянам – жертвам турецкого террора на Балканах. Скажите, что подвигло вас на это занятие?

– Я всегда был на стороне гонимых и униженных, – сказал Желябов. – Поэтому мое участие в деятельности Одесского комитета помощи славянам я считал и считаю делом достойным и заслуживающим уважение.

– Не хотели бы вы продолжить свою работу здесь, в Константинополе, – неожиданно для Желябова спросил я. – Если бы вы знали – сколько здесь находится людей, нуждающихся в помощи. Сколько сирот и беженцев, сколько изломанных войною судеб. Вы могли бы здесь с вашей энергией и умом достойно потрудиться на благо людей. Как вам это предложение?

От неожиданности Желябов вздрогнул:

– Но я ведь арестован и вскоре предстану перед судом, – растерянно сказал он.