А. Ренников - Диктатор мира

— Владимир Иванович, здравствуйте, миленький, здравствуйте, — придвинулась Софья Ивановна к аппарату, вытянув шею и ласково качая вперед головой. — Сколько времени о вас ни слуху, ни духу! Как живете? Нехороший вы!..

— Здравствуйте, Софья Ивановна, — ответил сдержанный, но как будто взволнованный голос. — Вы говорите: нехороший? А что? Опять в чем-нибудь провинился?

— Нет, нет… Я шучу. Я так счастлива, дорогой, что слышу вас! Скажите — неужели вы говорите сейчас с Явы?

— Да, с Явы…

— Боже, Боже… Вот чудеса! Адик, ты не здоровалась? Погодите, Владимир Иванович. С вами будет сейчас говорить Ариадна… Адик… Ну?

— Здравствуйте, Владимир Иванович, — с усмешкой в лице проговорила Ариадна, медленно расставляя слова, точно с усилием. — Очень рада встретить вас на Яве… Что поделываете? Отдыхаете?

— Адик!.. — укоризненно прошептала Софья Ивановна.

— Да, отдыхаю, — иронически ответил голос Павлова.

— Если бы вы знали, Ариадна Сергеевна, какая здесь природа… Все можно забыть!

— Я представляю… Конечно.

— А как доктор? По-прежнему депутатом в Рейхстаге?

— Отто? Да… В этом году в президиуме… Товарищем председателя. Ну, очень рада… С вами будет сейчас говорить мама, Владимир Иванович…

— Что со мной случилось? — неестественно весело проговорил Павлов в ответ на длинную речь Софьи Ивановны о прежнем его интересе к общественной жизни и о неожиданности перехода к отшельничеству. — Ничего, уверяю вас. Никакого перелома!… Глеб Николаевич, очевидно, сгустил краски. Конечно, общественность мне порядком надоела… Об этом вы уже давно знаете… Видеть сразу много голов, много ног… Слышать гул голосов… Мысли… Крики… Призывы. Скучно! Я теперь, Софья Ивановна, уже, слава Богу, не депутат, не физик, не профессор, а просто-напросто цветовод и праздный наблюдатель природы. И бесконечно рад этому.

— Счастливец! — вздохнула Софья Ивановна. — Я вас так понимаю! Ведь подумайте: у нас в городе в прошлом году вырубили последние деревья в Тиргартене, чтобы поставить памятники великим социалистам. Великих социалистов, разумеется, оказались так много, что получилось нечто вроде братского кладбища. А дерево оставили только одно: окутали проволочной сеткой, огородили и таблицу прибили. Чтобы школьники знали. Вы для чего цветы разводите, Владимир Иванович: так? Или для продажи? А что у вас — какие сорта? Я когда-то занималась…

— Что хотите… Розы, камелии, азалии, гортензии… Туберозы, хризантемы, гардении…

— Боже!

— Цветущие деревья есть — мимозы, олеа фрагранс, магнолии, питосфорум.

— Милый! Вот если бы мне к вам!

Корельский улыбнулся при восклицании Софьи Ивановны. Ариадна нахмурилась.

— А вы хотите? — раздался ласковый смех. — Так вот… приезжайте! Будем вместе разводить, ухаживать… На экспрессе долетите в 36 часов. Всего 7000 километров.

— Ну, что вы! Это я так… — встревожилась старушка. — Куда мне на Яву! Такое путешествие не для старухи. Я до сих пор вот боюсь, когда меня Адик вытаскивает на аэроплане за город… Адик… Ты как думаешь: могу разве я?

— Тебе виднее, мама. Не знаю…

Ариадна встала, провела рукой по лбу, поправила волосы.

— Мне что-то нехорошо. Я пойду, прилягу. Вы простите меня, — устало улыбнулась она Корельскому. — Владимир Иванович, до свиданья…

Штейн в этот день вернулся после полуночи. Софья Ивановна засиделась с Корельским и с голосом Владимира Ивановича до одиннадцати часов и не заметила, как прошло время. О слабости, которая была днем, уже не вспоминала. Без умолку говорила, сначала о политике, потом о театре, об изобретениях, об увлечении дочери магией, спиритизмом, оккультизмом. Осторожно, как бы случайными вопросами, Павлов выпытал от Софьи Ивановны все подробности жизни Штейнов, узнал об их холодных отношениях друг к другу, об увлечении Отто баронессой. Вначале Софья Ивановна была в своей откровенности несколько сдержана; но когда Владимир Иванович заявил, что Ко-рельский — его лучший друг, от которого он ничего никогда не скрывает, высказалась до конца, отвела душу.

— Если разрешите, я вас буду часто тревожить, — сказал на прощание повеселевший голос Владимира Ивановича.

— Вам это не будет в тягость, скажите правду?

— Вы знаете, что к вам я всегда относилась, как к родному… — растрогано произнесла Софья Ивановна. — Каждый день буду обязательно вызывать. И вы тоже. Спокойной ночи, мой милый.

— Спокойной ночи, Софья Ивановна. Хотя мне, собственно говоря, вставать пора. У меня утро.

Телефон глухо щелкнул. Корельский встал, подошел прощаться.

— Заходите, пожалуйста… — ласково протянула руку старушка. — И почаще… Всегда буду рада… А? Хотите что-то сказать?

Она вздрогнула. Он оглянулся, придвинулся ближе, протянул два небольших кружа с выпуклым дном.

— Желтую мембрану, — прошептал он, — оставьте в квартире у баронессы… Зеленую — в комнате Ариадны Сергеевны. Может быть, это упростит дело…

Празднование первого мая в этом году, как и обычно за последнее десятилетие, было обставлено в Берлине с большою торжественностью. С раннего утра дома разукрасились розовыми флагами с изображением рычага и наклонной плоскости — гербом Германской Социалистической Республики. Над городом реяли воздушные машины, обвитые искусственными бумажными цветами, спускавшие вниз длинные разноцветные ленты с надписями: «Счастье республики — в страховании рабочих!», «Да здравствуют пенсии!», «Слава в элеваторах хлебу!»

В воздухе играли несколько шумных оркестров главных гвардейских полков имени Мануфактуры, Кожи, Сахара, Муки. В третьем ярусе, с высоты трех километров, аэропланы сбрасывали картонные бомбы, разрывавшиеся с гулом, обсыпавшие крыши и улицы веселыми хлопьями конфетти. И над окраинами города длинные громоздкие дирижабли грохотали орудиями, салютуя воздушным процессиям отдельных заводов и фабрик.

Доктор Штейн около десяти часов вышел из дому. Первое мая было одним из редких дней, когда социалисты и независимая демократия объединялись, когда праздник правительства был также праздником и оппозиции. В этот день в Рейхстаге, по обыкновению последних лет, происходило торжественное заседание обеих палат — Рейхстага и Рабочего Государственного совета. И председательствовал на заседании Прокуратор республики.

До начала торжества оставалось почти два часа. Штейн поднялся по лифту на площадку крыши соседней гостиницы, махнул тростью:

— Аэро!

Он сделал несколько официальных коротких визитов — супруге председателя союза кельнеров, жене главы металлистов, семье покойного председателя рабочих центральной электрической станции… И к одиннадцати часам был уже в Рейхстаге. Остававшийся свободный час можно было бы, конечно, посвятить баронессе Остерроде. Но Софья Ивановна почему-то собиралась сегодня до обеда навестить баронессу. Благоразумнее, поэтому, свой визит отложить на вечер…