Дмитрий Старицкий - Фебус. Ловец человеков

Чувствовал я себя при этом немного не в своей тарелке. Всегда неприятно осознавать собственную зависимость. Не стал бы я кронпринцем или недоделанным королем, как сейчас, вот фиг бы я выжил в это время простым попаданцем. В том, что я тут выжил и даже неплохо себя чувствую, нет ни малейшей моей заслуги. Меня сохранило мое окружение, которому в верности короне на моей голове плевать на все мои странности и непонятности. По большому счету плевать им даже на чужую душу в моем теле. То, что мне по голове прилетело, это так… оправдание в пользу бедных. Если кто о чем и догадывается (вряд ли о попаданстве, до такого тут еще не додумались), то молчит в тряпочку, так как судьбу свою прочно связал с жизнью моей тушки, а не чучелка. Для многих из них я даже не человек, а знамя, за которым они идут. Герб, который их осеняет. Символ незалежности от чужеземных властителей. И осознать это требуется четко, как бы это ни звучало унизительно для такого красивого и умного меня. Такого знающего, опережающего всех вокруг на полтыщи лет и несколько научно-технических революций.

Кому они нужны тут, эти научно-технические революции, если для них нет простейшей элементной базы, инструментария и квалифицированного персонала?

А вот как выразитель чаяний определенного класса общества, я вполне годен. Определить бы только эти движущие силы исторического процесса и их потенциал именно для этого места и конкретно для этого времени. Легче про все Средневековье расписать крупными мазками, чем в реальной окружающей действительности разобраться детально. В учебнике истории Средних веков для Наварры даже абзаца не нашлось. Разве что упоминалась она в связи с Варфоломеевской ночью и Генрихом Четвертым – наваррцем на французском троне, который бросил крылатую на все времена фразу политика: «Париж стоит мессы».

В прошлой жизни не замечал я за собой особого властолюбия (помнится, в перестройку даже от поста директора музея отказался – лишние хлопоты, несовместимые с прибавкой к зарплате). И тут также не чую я в себе тяги повелевать людьми, нет мне от этого ни кайфа, ни драйва, даже тяготит где-то. Но… ноближ оближ, ёпрть! Что-что, а свое положение в местном обществе я трезво осознаю: либо трон, либо смерть; возможно, в качестве помилования – монастырь. Хотя подозреваю, что остановку «Монастырь» я уже проехал. И все, нет больше никаких вариантов. Либо всех грызи, либо ляжь в грязи. А мне даже грязи не положено – сразу на полтора метра в глубь почвы.

Как там у Пушкина: «Теперь ты царь: живи один».

Не будет у меня тут друзей, хоть в лепешку расшибись. Только враги и соратники. Враги – самые настоящие: жестокие, хитрые и коварные. А вот какие будут соратники – покрыто туманом войны.

С этими невеселыми мыслями я просочился мимо валлийцев, которые устроили себе кордегардию на первом этаже королевской башни, где, впрочем, ей и полагается размещаться, и поднялся по лестнице наверх – в свои апартаменты, где в приемной гудело так, что этот бубнеж слышно было еще с улицы. Там толпились все: амхарцы, Базаны, Бхутто, мой шут, Микал и Филипп. Сидели, развязно болтали сразу на нескольких языках и в отсутствие хозяина нагло пили мое вино, подогрев его на углях в камине. Только дыма табачного не хватало для полного впечатления тесных кулуаров международного научного конгресса.

А вот дон Саншо отсутствовал.

Зато в уголке скромно сидели, стараясь не отсвечивать, оба местных пажа, приставленных ко мне благородным идальго для услуг и соглядатайства. Непорядок, однако. Их сюда подглядывать послали, а они подслушивают.

Ввалился я в собственную приемную насквозь мокрый. Поприветствовав целиком всю гоп-компанию разноплеменных аристократов, сказал, что я сначала переоденусь в сухое, а все остальное – потом. И захватив с собой Филиппа, ушел внутрь покоев.

В дверях обернулся к Микалу, который не раздумывая рванул за Филиппом помогать мне переодеваться, и приказал ему переодеть в сухое Марка. Марка Баклажана. Да… вот так я его и пропишу в документах. Куаси-Ба – это слишком гламурно для такого брутального мужика.

– И вообще позаботься о негре, языку заодно его поучишь. Я это приказывал? Приказывал. Исполнять!

Микал огорчился, но обиженку грызть не стал. Схватил Марка за могучую длань и куда-то потащил.

Кто, казалось мне, был искренне рад меня видеть и кому я не обломал никакого кайфа, так это Ленка, которая в спальне сразу клушей закудахтала надо мной, запричитала, отчитывая меня как маленького за легкомыслие, которое могло привести к возможности серьезно заболеть от таких прогулок под дождем. Одновременно она стаскивала с меня мокрую одежду. Настолько мокрую, что хоть выжимай. Даже исподнее. Не забывала она при этом поцеловать каждую обнажившуюся часть моего тела. С чувством. Соскучилась девонька.

Покрасневший как помидор Филипп выскочил за дверь и через пару минут, предупредительно постучав, ввалился обратно с большим серебряным стаканом, из которого шел пряный пар от горячего вина. И трехрогим подсвечником в другой руке. Уже зажженным.

Глинтвейн был, конечно, недоделанный, но уж какой есть. Главное – горячий.

Выйдя через три четверти часа в приемную, я извинился перед Базанами за то, что сегодня не смогу их принять, так как в первую очередь буду разбираться с теми, кто поступает ко мне на службу. Проблемы и потребности тех, кто отправляется домой, решу после них. Скорее всего – завтра, как вернусь с верфи.

И когда кастильские графья с поклонами удалились, вызвал к себе Бхутто.

В кабинете я предложил ему сесть, чем страшно удивил негоцианта, не поверившего своим ушам.

– Пока вы не уехали домой, я хочу предложить вам вре́менную службу у меня писцом и толмачом. Вы согласны? – спросил я его в лоб, без политесов.

– Не только согласен – я счастлив, ваше величество. – Купец попробовал поцеловать мою руку, но ширина стола не позволила. Так и остался он, обескураженный, стоять в соскрюченной позе над столом. Мне как-то самому стало неловко видеть человека в таком жалком положении.

– Сядь, – приказал я ему, – и отвечай по существу. Экстратно. Не люблю я лишних славословий. Сам знаю, что я умный и красивый. И добрый. Нет нужды мне об этом напоминать. Я тебя слушаю. Что есть такого, чего ты мне не рассказал на галере?

– Сир, я не могу вернуться домой, потому что там меня скормят крокодилам. И я сам рад даже буду, что не живьем.

– Что так?

– Сир, две трети средств, потраченных на оливковое масло, я занял у парасхитов. А отдавать мне нечем. А так я сгинул и сгинул вместе с кораблем, так на то и морская коммерция – изначально вещь рисковая, хоть и прибыльная. Семью в таком случае они трогать не будут. А вот если я вернусь без товара и денег, то они моих детей точно продадут в рабство, чтобы вернуть, хоть частью, вложенные в меня средства. Так что я весь ваш, сир. Что скажете, то и буду делать.