Дмитрий Старицкий - Ловец человеков

Гостиница нас встретила не только новой вывеской — две золотые короны на красном поле, но и неожиданно полной иллюминацией двора посередине ночи. Факелы откуда только не торчали, заливая округу относительно ярким светом.

Мы еще не доехали до ворот, когда нас грубо окрикнули и под прицелом арбалетов заставили опознаться. Только после этого воротные створки нехотя стали раскрываться.

Что такого с вальяжными кантабрами могло случиться, что они службу несут как в образцовом кремлевском полку?

Когда наш эскорт ускакал обратно в герцогский замок, а за нашей кавалькадой захлопнулись ворота постоялого двора, подбежал дежурный по расположению сьер Вото. Подождал, пока мы спешимся и доложил:

— Ваше высочество, ваша светлость, пока вы отсутствовали, некие неизвестные, числом три, попытались убить мэтра Уве. Силами караула эта попытка была пресечена. Один нападавший убит. Двое взяты в плен. С нашей стороны убитых и раненых нет.

— Хвалю за службу, — сказал дон Саншо. — Пленные где?

«Ну да, — подумал я, — все правильно: его человек — ему и хвалить».

— Пленные связаны и помещены под замок в винный погреб. Сейчас для них строгают колодки. — Выражение лица сьера Вото с виноватого постепенно переливалось в довольное. Для служивого часто похвала важнее жалованья, тем более для того, кто служит из чести и вассального долга.

— Давай их в ванной комнате допросим, — предложил я дону Саншо. — В крайнем случае ее отмывать легче.

— Дело говоришь, — согласился кантабрийский инфант.

— Сьер Вото, а что с мастером Уве? — проявил я беспокойство за своего человека.

— С ним все в порядке, ваше высочество, — ответил мне рыцарь, — помяли немного, а так он здоров и даже ран нет. Его же не резать собирались, а вешать.

«Вешать? Это точно Фема его порешить попыталась», — догадался я. Добрались-таки неистовые шеффены из города Мал и на до Штриттматера. Но здесь вам не там. Здесь, пока я тут стою, моя юрисдикция.

И это уже МОИ мастер.

Пленного, связанного по рукам и ногам, кинули на пол под балкой в ванной комнате. Кантабрийские стрелки длинную веревку от его связанных рук перекинули через матицу и, натянув ее, рывком поставили этого дойча вертикально. Относительно вертикально, конечно, так как сам он стоять не мог — его сильно стрелки избили, когда захватывали.

Хозяин, не доверив слугам, лично принес нам в помывочную табуреты, стол и дополнительные масляные светильники, кидая взгляды, напоенные страхом, то на пленника, то на меня, сидящего в углу, так и не снявшего ни мантии, ни короны, ни орденской цепи, держащего кисти рук на эфесе поставленного между ног меча. По виду почтенного буржуа можно было без труда прочитать, что он уже раскаялся в том, что пустил нас к себе на постой. Но куда уже теперь деваться?

— Мэтр, еще жаровню с углями и вертел для жаркого, — приказал дон Саншо.

В глазах ресторатора промелькнул не страх даже, а ужас. Но выдержка у человека железная. Интересно, это профессиональное качество или личное?

— Но если жалко вертел, — пошел я навстречу той жабе, которая сквозь страх стала душить мэтра (кованый вертел — вещь дорогая), — то каких-нибудь совсем не нужных в хозяйстве железок. Мы заплатим.

Мэтр испарился, а дон Саншо со вкусом стал распекать своих военных.

— Вы бы хоть сначала раздели этого урода, что ли, — проворчал он, — а то вдруг этот разбойник нам еще живым понадобится, а одежду его вы уже испохабите. И что тогда? Тратить на эту мразь деньги? Чьи? Ваши?

Стрелки моментом вняли. Все же материальный стимул — один из самых действенных.

Отвязали.

Раздели.

Снова привязали. Только уже в одних не первой свежести кальсонах, которые тут называют брэ.

Окатили холодной водой из ведра, приводя в чувство.

— Что вы здесь делали? — спросил Саншо пленного.

Тот в ответ ему через крошево ломаных зубов прошипел слабо разборчиво что-то типа «нихт ферштейн».

Ага… «Моя твоя не понимай» — знакомая песня. Интересно, скоро ли он запоет нам про «не имеешь права»? За Штриттматера я им матку наизнанку выверну. Ишь, додумались: меня без артиллерии оставить на пороге гражданской войны.

— А меня понимаешь? — спросил его на хохдойче?

— Я… Я-я… — бормочет, соглашаясь, кивает головой.

Понимает, не отказывается. Глаза злые. Страха в них нет. А есть, между прочим, презрение. К нам. Оригинально.

— Зачем вы пытались лишить жизни моего мастера, подлые убийцы? — заявил я с пафосом и провокацией.

— Мы не убийцы, мы честные палачи. У нас на руках приговор суда, — прохрипел привязанный в ответ и, повысив голос, добавил: — У нас в руках вервие Правосудия.

— Убийцы, убийцы, — повторил я. — Причем убийцы, пойманные с поличным.

Один из стрелков протянул мне мятый пергамент.

— Вот это у него нашли, ваше высочество.

А другой, в это же время, пару раз ударил привязанного пленника под дых, приговаривая:

— «Ваше высочество». Не забывай, скотина, прибавлять «ваше высочество», когда обращаешься к принципе.

То ли этот стрелок немецкий знает, то ли просто догадался, что меня не титулуют соответственно рангу.

— Бросьте его. Пусть говорит как хочет, — сказал я стрелкам, рассматривая документ.

Черт, шрифт готический, я его и в печатном-то виде не люблю, а тут еще почерк у писарчука… Не сказать чтобы некрасивый, да уж больно витиеватый. Разбирать эти каракули придется долго.

Печать на приговоре стоит фрейграфа города Мал и на. Маскируются под фрейгерихт, конспираторы.

— И что это за filykina gramota? — спрашиваю его, потрясая документом.

— Приговор о лишении жизни партача Уве Штриттматера за колдовство.

— Угу… — только и нашел я что из себя выдавить.

А что тут еще скажешь? Коротко и ясно. В первом приближении. А вот если разбираться, то слово «колдовство» может означать все что угодно.

— В чем это колдовство состояло?

— Он постоянно бормотал непонятные добрым христианам заклинания, когда составлял шихту для плавки. И потом — его колокола звонили лучше, чем у других. Таким образом, он с дьявольского попущения отбирал законный заработок у честных городских мастеров.

Смотрю в его глаза и вижу, что этот чувак искренне верит во все, что говорит.

— Ты сам это видел?

— Нет. Но за обвинителя поклялись десять человек, в том, что он говорит правду.

— Знаешь, кто обвинитель?

— Нет, я — Ганс Эйхе, наемный палач Фемгерихта. Я не вникаю в суть дела. Для меня существует только приговор. Письменный. Я всегда действую строго по праву.

— Ты знал лично Уве Штриттматера?

— Нет.

— Кто его опознавал?