Виктор Строгальщиков - Край

— Сколько там солдат на блокпосту? — спросил Ломакин.

— Отделение. И бронетранспортёр.

— Видел я их, — сказал Ломакин. — Меня через блокпост везли в открытую. Последний шанс у меня был. Все куплены, козлы.

— Ну, не все, — сказал Лузгин. — Что-то отвлекло, наверно. Они хорошие ребята. — И подумал: а сейчас их там убивают: и Коновалова, и Шевкунова, и Потехина с Храмовым, — и стал рассказывать Ломакину про пулемёт и пьяного Узуна, про убитую Потехиным узуновскую мать и про то, что должен был приехать старлей Елагин с инспекцией и подкреплением.

— Чёрных много?

— Много.

— Замочат пацанов, — сказал Ломакин. — Мою бы роту щас сюда… Уж я бы пострелял с ребятами! Я бы, глядь, душу отвёл…

— Ты в армии служил, Валентин?

— Конечно.

— А я вот не служил, — сказал Лузгин.

— Ну и зря, — сказал Ломакин. — Мне в армии понравилось. Там всё чётко, ясно и понятно.

— А дедовщина?

— Да херня это. Лично я никому сапоги не драил.

— А тебе драили?

— А мне драили.

— Но это же унизительно, Валя. И там ведь бьют, правда?

— А ты сам дерись. Ты поставь себя правильно. Я вот в роту охраны попал. После первой драки сказал «старикам»: ещё раз сунетесь — приду ночью с поста и всех перестреляю на хер.

— И пришёл бы?

— Пришёл, — сказал Ломакин. — Бывает так, что надо до края идти. Иначе заломают. Да это не только в армии, в жизни вообще так… Вот вы сказали, что у оонов-цев служили…

— Ну, не совсем, — сказал Лузгин. — Я по контракту был, не в штате.

— Какая разница, — сказал Ломакин. — Все равно враньё писали, правда?

— Я не писал, — сказал Лузгин. — Я только правил.

— Какая разница!

— Есть разница, — сказал Лузгин.

— Нет разницы, — сказал Ломакин. — Давайте спать, а то жрать сильно хочется.

— И пить, — сказал Лузгин. — Внутри всё горит.

— Это самогон. — Пальцы потрогали рукав лузгинско-го пуховика. — У вас куртка тёплая, можете лечь, доски длинные, хватит.

— Спасибо, Валентин, — сказал Лузгин. — Я попробую.

— Ия, — сказал Ломакин. — Утром что-то будет, я жопой чувствую.

— Тогда лучше не спать.

— Наоборот. Когда не спишь — всякая дрянь в мозги лезет.

— А тебе снится что-нибудь?

— Ну, — сказал Ломакин. — Один раз пацаны приснились.

— Дети, в смысле?

— Ну.

— Семья-то в Тюмени?

— Нет, в Венгрии.

— Вот как? — удивился Лузгин. — А почему не на Канарах?

— А вы были на Канарах?

— Нет, — сказал Лузгин. — А вообще-то я много где был.

— Канары — дрянь, там делать нечего. У меня в Венгрии, на юге, виноградник свой.

— Здорово, — сказал Лузгин. — И вино сами делаете?

— Ну, не сами, конечно, но делаем. Хорошее вино, французы покупают.

— Здорово, — сказал Лузгин. — Так какого же чёрта, Валентин?

— На вине много не заработаешь, — сказал Ломакин. — Это же не нефть. Это так, для развлечения.

— Но на жизнь бы хватало?

— Смотря на какую.

На любую, подумал Лузгин, на любую, потому что любая жизнь лучше этого смрадного погреба, откуда Валентин Ломакин уже не выйдет никогда, а ежели и выйдет, то до ближайшего забора, и пацанов своих он тоже не увидит, а всё потому, что человеку вечно мало. За себя Лузгин не слишком беспокоился: он верил, что со временем — когда? — его отпустят, не станут бородатые убивать ооновского журналиста, это им невыгодно в большом политическом смысле. Не обольщайся, тут же осадил себя Лузгин, могут шлёпнуть запросто, и не будет никакого международного скандала, на хрен ты сдался ооновцам, жалкий контрактник, а вот работал бы ты в штате — совсем другое дело: прилетели бы на вертолёте, в синих касках… Хренуш-ки, Володя, а не вертолёт.

Да нет же, отпустят, обязательно отпустят, просто так они не убивают, у них свои понятия о чести. И Лузгин им, в общем-то, не враг. Они, конечно, ненормальные с житейской точки зрения, но они не маньяки и не сумасшедшие, и какая-то правда за ними стоит, просто нам эта правда не нравится. Он что-то читал про Великий Туран лет десять назад или больше, и ему было очень смешно, как если бы он вдруг услышал про империю коряков или королевство чукчей. Но кто же знает, в самом деле, чьи предки жили здесь три тысячи лет назад, две тысячи или ближе. Четыре века Сибирь была колонией Москвы, и тюменские крестьяне, отправляясь за Урал, говорили, что едут в Россию. А здесь была Сибирь. Лузгин был бегленько знаком с трудами Николая Ядринцева, известного сибирского «областника», как сказали бы сейчас — сепаратиста, умершего сто с лишним лет назад своею смертью, чего не скажешь о его последователях, под корень выведенных Сталиным из государственных соображений — государственных, и без кавычек, как это ни печально сознавать. Ведь разме-телили при Сталине Чечню и было тихо, и здесь бы тоже было тихо, и не было бы этой зоны. Другие зоны — да, но этой не было бы точно. А вот ты сам хотел бы в ту, другую, в карьеры или на лесоповал? Нет, не хотел бы ни за что. Тогда заткнись, приятель, и не умничай, ложись и спи, как тебе посоветовал Ломакин, сам-то он вон как лихо похрапывает. Крепкие, крепкие нервы у парня, но воняет здесь просто ужасно, и чем дальше, тем невыносимее, а он думал, что притерпится и перестанет замечать.

Он часто просыпался — напрочь отлежал весь правый бок, но по-другому лечь не получалось, и слышал, как Ломакин сопит и всхрапывает и что-то бормочет во сне, коротко и зло. Намаявшись, Лузгин решился закурить, уселся тихо, чиркнул зажигалкой и увидел рядом голову Ломакина, склонённую к плечу, открытый рот в зарослях бороды, шевелящейся в такт тяжёлому дыханию. Он погасил огонь и затянулся, и несонный ломакинский голос произнесё:

— Пополам.

Дым перебивал другие запахи, но не был виден в темноте, и потому процесс курения получался каким-то неполным.

Со скрипом и стуком отдёрнулась крышка, сквозь горловину в погреб упал серый свет, потом косая тень, и громкий грубый голос приказал:

— Эй ты, писатэл, вихады!

Горло Лузгина опоясала быстрая судорога.

— Иди и ничего не бойся, — сказал Ломакин. — Они тебя не тронут.

— Я, это, если получится… — начал было Лузгин, но Ломакин шлёпнул его ладонью по плечу и произнёс:

— Да понял, я… Курить оставишь?

— Конечно, оставлю, — заворошился Лузгин, и снаружи рассерженно крикнули:

— Писатэл!

— Ты спокойнее там, — сказал Ломакин, принимая от Лузгина и пачку, и дымящийся бычок.

Наверху Лузгин до поясницы затянулся холодным чистым воздухом и помассировал пальцами затёкшее плечо. У горловины люка топтался и скалился черноголовый парень, увешанный оружием; он даже руку подал Лузгину, когда тот выбирался на поверхность. Поодаль, у крыльца просторного бревенчатого дома, стояли Дякин и Махит без оружия, с одинаковыми чёрно-зелёными повязками на левом рукаве.