Виктор Строгальщиков - Край

С каждым шагом они приближались к блокпосту, и Лузгину мерещилось, что он уже приметил осторожные движения в окопах, ещё немного, и раздастся властный окрик, на дорогу выскочат солдаты с автоматами, скрутят руки изрытому, обнимут Лузгина, а он, дурак, идёт себе с повязкой на левом рукаве, но ничего, он всё им объяснит, он всё расскажет, как умирали Потехин с Елагиным, и парни отомстят. О, как отомстят наши парни, хорошо бы Гарибова взяли живым, да только вряд ли: никого они живыми брать не будут, это ясно.

— Теперь куда? — спросил Дякин изрытого.

— Я знаю куда, — сказал Храмов.

Они потащили тележку через придорожный кювет, и Дякин сказал:

— Потише.

Всё осталось как было, а он думал, здесь всё перепахано разрывами, как в фильмах про войну. Только не было людей — ни мёртвых, ни живых. А когда проходили дорогой в створе разбегавшихся влево и вправо траншей, Лузгин глянул вниз и, увидев побитое мелкими ямками дно, представил, как подобрались и закидали пацанов гранатами.

— Там, подальше, — сказал Храмов.

Никакой вины ни перед Храмовым, ни перед мёртвыми он не чувствовал, потому что не может один человек быть виноватым в урагане, или наводнении, или всеобщем людском сумасшествии, но ему было стыдно встречаться взглядом с Храмовым. Природу этого стыда Лузгин никак не мог объяснить себе в привычных понятиях своей прошлой жизни. Раньше он испытывал стыд в основном после пьяных загулов, когда язык опережал мозги, а утром вспомнишь, что говорил и делал, — и противно до гусиной кожи, но можно было встретиться на следующий день и попросить прощения, и не важно, что тебе ответят; тут главное, что сам признал свою вину и в ней покаялся, и унижение то было паче гордости и содержало в себе некий мазохистский кайф, подобный качанию пальцем разболевшегося зуба. А здесь вины не было, но стыдно было так, что лучше бы и Храмова убили. Какая мерзость лезет в голову, содрогнулся Лузгин, и правильно Махит заехал тебе в морду.

Лузгин и Храмов волокли тележку вдоль окопа, и, поравнявшись с кухней, он удивился тихому порядку мисок и кастрюль и с радостью подумал, что успели, значит, пообедать и что он, Лузгин, сумел-таки сделать вчера хоть что-то полезное. Обломки караульной вышки по ту сторону окопа напоминали Лузгину шалаш, какой они однажды с пацанами соорудили во дворе из уворованных со стройки старых досок и фанеры: каждый тащил, что нашёл, и приколачивал туда, куда вздумается, а гвозди приволок Лузгин, тяжёленький картонный ящик из кладовки, за что был порот в тот же вечер приехавшим с вахты отцом.

— Вот здесь, — сказал Храмов.

Конец траншеи, откуда шло ответвление в сортир, был засыпан доверху, а рядом на земле валялись распоротые мешки, ранее составлявшие бруствер, и Лузгин сразу догадался, что все они там, их сбросили туда и завалили, чтобы не возиться, содержимым брустверных мешков.

— Так, — сказал Дякин, — я спрыгну в окоп, а вы подавайте.

— Я не смогу, — сказал Лузгин.

— Ладно, — вздохнул Дякин. — Только ближе подвезите.

Они с Храмовым притолкали тележку к самому краю окопа, но она встала косо, под углом, и Лузгину пришлось что было сил отрывать от земли зад тележки и волочь его вбок, чертя по грунту колесами, и потехинские сапоги мешали ему ловко ухватиться.

— Отойди, — распорядился Дякин. — Мы сами тут! — сказал он громче караульному. — Ему не надо, он корреспондент.

— Давай-давай! — Бандит с автоматом коротко дёрнул стволом, и было непонятно, кого же он торопит: то ли Дякина с Храмовым, чтобы те поскорей хоронили, то ли Лузгина, чтоб отошёл.

Лузгин сделал несколько шагов назад и стал напротив кухни. Ещё вчера, подумал он, ещё вчера… Кастрюля с обгорелым дном и ящик, на котором он курил, такой довольный, а брусок валяется опять на дне возле колоды — как же так, он помнил точно, что положил его на полку. А вон там, чуть поодаль, в другом ответвлении, Потехин стрелял из снайперской винтовки, а сержант Коновалов сидел на корточках у стены и командовал. А ещё дальше, в большом придорожном укрытии, Лузгин беседовал с солдатами за деревянным столом и мучился, не зная, что спросить. А сейчас ты бы знал? Чёрта с два, всё в голове перемешалось. Но в сумке есть кассета, на ней остались голоса; как жаль, что записалось мало…

С того места, откуда он ушёл, слышались удары лопаты. Он заставил себя повернуться; Славка Дякин, обхватив двумя руками черенок, сверху вниз, как заступом, рубил повдоль лежавший перед ним брустверный мешок. Потом они с Храмовым взялись за углы; слежавшаяся земля вываливалась крупными кусками. Дякин отбросил, не глядя, обвисшую тряпку, а Храмов потащил от бруствера очередной мешок.

Лузгин хотел ещё немного отойти, но понял, что дальше нельзя, зачем дразнить бандита-караульного: сукин сын пальнёт в него и не поморщится… Наверное, уже присыпали, не видно, подумал он, теперь можно вернуться и хоть немного подсобить ребятам. Не трясись, сказал себе Лузгин, представь, что просто зарываешь яму в огороде. Ведь ты же хоронил своего одноклассника Дмитриева и могилу копал и закапывал, и тебя не трясло, тебе не было страшно; неправда, страх присутствовал, тоскливый ужас неизбежности и пошлые мысли, что и тебя вот так же, рано или поздно, тоже привезут и закопают. Но здесь было другое. Привыкший всё на свете называть и объяснять — такая у него работа, — Лузгин выхватил из сумятицы мыслей нечёткую догадку, потряс её, чтоб отвалилось лишнее, и обнажился простой и ужасный ответ: он впервые хоронил убитых. И пусть Сашка Дмитриев тоже скончался не собственной смертью — нетрезвый попал под автобус, но в его кончине не было чужого умысла, была судьба, стечение обстоятельств, а Потехина с Елагиным лишили жизни преднамеренно и даже не в бою.

Караульный бандит вытянул шею, глянул внутрь окопа, сплюнул и сказал:

— Харош. Малысь давай.

— Я не умею, — сказал Храмов.

Дякин стянул с головы лыжную шапочку и, даже не посмотрев на подошедшего Лузгина, стал шептать, креститься и кланяться.

— Все-все малысь! — прикрикнул караульный.

Лузгин сложил пальцы правой руки щепотью и ткнул ими себя со стуком в лоб, потом в живот, потом в правое плечо, потом в левое, а у католиков наоборот — слева направо, если он ничего не перепутал. Вроде правильно, вот и Храмов так же машет и шевелит губами, а он, Лузгин, не знает, что шептать, только стукает по лбу на каждом четвёртом взмахе, и звук неприятно глухой, но сказать ему нечего. Прими, Господи, души рабов твоих… Что-то похожее, дальше не помню. Бедные парни… Потом их, конечно, найдут и похоронят, как героев. Кто найдёт, кто похоронит? Какие, мать твою, герои? Вон их сколько полегло прошлым и нынешним летом, и закопали втихаря, без пальбы и оркестров, а тех, что с митинга, убитых снайперами с крыш, тех провожали целым городом, полдня по улицам машине было не проехать. Их тоже жалко — тех, что с митинга, но разве сравнишь эти смерти? Выходит, прав Гарибов: всё у нас через жопу, навыворот…