Виктор Строгальщиков - Край

— Это не ваша земля, — сказал Елагин. — И дома эти не ваши. А женщин я не убивал.

— Твои солдаты убивали, — сказал Гарибов.

— Кончай, — сказал Елагин.

— Ва, командир, опять грубишь… Давай, Сабир.

— Что вы делаете? — сказал Храмов и шагнул к Гарибову; к нему подскочили, схватили за руки и дёрнули назад.

— Отставить, Храмов, — приказал старлей и посмотрел на человека в чёрной шапке. — Прикажи увести пацана, Гарибов. Ты, конечно, подонок, но не настолько же.

— Ва, как много слов ты знаешь, командир. А я думал, совсем говорить не умеешь. Только лаешь, как собака. — Он сделал жест рукой, и Храмова уволокли в толпу. Старлей посмотрел ему вслед и прокашлялся.

— Не тяни, Гарибов. Скучно это.

— Так иди и ложись, — показал кивком Гарибов на колоду. — Или ходить разучился? Так мы поможем, командир.

Старлей Елагин подошёл к колоде, не быстро и не медленно, обычным шагом, стал на колени и левой щекой прилёг на изрубленный в чёрную сетку деревянный шершавый торец. Он обхватил колоду, как подушку, поёрзал по земле коленями, устраиваясь поудобнее, потом убрал руки за спину и сцепил там ладони в замок.

— Давай, Сабир, — каким-то недовольным голосом приказал человек в чёрной шапке.

— Снимай, — сказал Махит в затылок Луз-гину.

Сабир подошёл к старлею Елагину, положил топор на землю, двумя руками взял Елагина за плечи и продёрнул дальше на колоду, примерился, склоняя голову набок, и поднял топор с земли.

— Снимай, — сказал Махит.

Старлей Елагин смотрел на Гарибова; он так и не взглянул на Лузгина ни разу. Махит обошёл Лузгина и толкнул его в грудь кулаком. И тот, в существование кого Лузгин не верил никогда, вдруг пожалел его и от невыносимого избавил: откуда-то снизу, от живота, поднялась горячая и плотная волна, в глазах всё размылось и перевернулось, но он ещё успел почувствовать, как ударился затылком о землю.

За тридцать лет занятий журналистским ремеслом ему не раз приходилось интервьюировать людей, которым он не нравился и которые не нравились ему, — такова профессия. Бывали и такие, что боялись его, иные тихо ненавидели. Сам Лузгин никого не ненавидел — это представлялось слишком расточительным: иначе профессия просто выжгла бы его изнутри. Люди недалёкие эти охранные рефлексы души сгоряча именовали беспринципностью, но Лузгин на них не обижался, ибо они просто не знали, о чём говорят. И вот впервые в жизни персонаж напротив был страшен Лузгину и омерзителен физически, как инопланетянин из «Чужих», но ненависти и он не вызывал, потому что ненавидеть можно только человека. Да и сам Лузгин буквально кожей чувствовал, что этот, напротив, тоже его, Лузгина, не числит по разряду людей. Они сидели в кабинете сельсовета, где на стене висел фанерный стенд с нарисованным профилем Ленина и буквами «Слава труду!». Так не бывает, подумал Лузгин, это что-то вне времени, сейчас он зажмурится, помотает головой, и этот кошмар испарится.

— Ну, спрашивай, — сказал человек в чёрной шапке.

— О чём? — Лузгин старался успокоить телекамеру, пристраивая локти на поверхности конторского стола.

— Ты журналист или нет? Давай спрашивай.

— Мне так неудобно, — сказал Лузгин. — Мне камера мешает. Я не привык снимать и разговаривать.

— Ты возьми, ты умеешь, — Гарибов пальцем показал в Махита. — Аты спрашивай давай.

Ужасно хотелось курить. Лузгин вздохнул и произнёс привычным репортёрским голосом:

— Скажите, кто ваш враг? С кем вы воюете?

В глазах Гарибова мелькнула искра интереса. Он потянул застёжку камуфляжной куртки. Лузгин увидел белую рубашку, ворот которой прятался под бородой, и дешёвый пиджак тёмно-серого цвета; в таком разгуливал сантехник лузгинского ЖЭКа. Гарибов вынул из нагрудного кармана фотографию с затёртыми краями, и Лузгин понял сразу, кто на снимке и что сейчас скажет Гарибов. Такие же белые зубы, чернявый бутуз на руках, а позади стоят другие — женщина и мальчики и девочки. Лузгин хотел их посчитать, но взгляд не фокусировался.

— Видишь?

— Да, — сказал Лузгин.

— Их нет. Никого нет. Ты знаешь, что бывает, когда детонирует бомба объёмного взрыва?

— Нет, — сказал Лузгин.

— А я знаю, — сказал Гарибов. — Я видел на стенах тени моих детей.

— Мне очень жаль, — сказал Лузгин.

— Закрой свой рот, — сказал Гарибов. — Посиди и подумай… Подумал? А теперь повтори свой вопрос.

Лузгин отнюдь не осмелел, он просто растерялся и сам не понял, как достал из кармана сигареты и прикурил, и вдруг увидел, что и Гарибов закуривает. Он присмотрелся: пачка была незнакомой, с арабскими буквами. Лузгин поискал глазами пепельницу. Гарибов прикурил от спички и бросил её на пол. Да пошло оно всё, решил Лузгин, и затянулся.

— И всё-таки ответьте: кто ваш враг?

— Вот ты мой враг, — сказал Гарибов.

— Я не убивал ваших детей. Я вообще никого не убивал. Я — журналист.

— Ну да. Ты на кухне сидел, — усмехнулся Гарибов. — Я не виню солдат — им приказали. Мы убиваем их в честном бою. Убийцу мы казнили. Ты видел. Но ты хуже, чем просто убийца. Ты сеешь ложь, ты убиваешь души. Ты посмотри, во что вы превратили свой народ. Вы не мужчины. Ваши женщины командуют вами, ваши дети плюют на вас, ваши старики умирают в одиночестве и нищете.

— А ваши старики? — спросил Лузгин.

— Наши старики умирают от голода, потому что нам нечего дать им. Вы нас ограбили, вы отняли у нас всё, кроме веры. Америка и евреи ограбили весь мир. А вы, русские, продались Америке и евреям. За грязный доллар вы отдали им свою землю. Вы недостойны жить на этой земле. Во имя Аллаха мы эту ошибку исправим.

— Слишком просто у вас получается, — сказал Лузгин, пытаясь поймать взгляд Гарибова. — Мир гораздо сложнее, чем вам представляется.

— Вы запутались, вы погрязли во лжи. — В глазах Гарибова ему почудилась лёгкая тень сожаления. — Ты забыл, что Америка сделала с нами? Разве ты не смотрел по телевизору, как она убивала мой народ? Где была твоя презренная страна? Перед кем она упала на колени? Вы так и не поняли, что мир отныне и навсегда разделился на две части. На тех, у кого есть вера, и на тех, у кого веры нет. И те, у кого веры нет, умоются своей собачьей кровью. Человек без веры — грязная собака. Вот если бы на вас напали бешеные собаки, разве вы, русские, не стали бы их убивать?

— Выходит, я для вас — собака.

— Ты хуже, чем собака, — спокойно произнёс Гарибов. — У собаки нет выбора, она собакой родилась. У тебя выбор был, но ты не захотел увидеть свет.

— Но разве веру утверждают автоматом?

— Глупец, — сказал Гарибов, роняя пепел под ноги. — Автомат — это метла в руках познавших истину. Аллах суров, но справедлив. Мир очистится. Мы исправим ошибку. Велик Аллах, и хвала исламу. Я закончил.