Олег Авраменко - Принц Галлии (др. вар.)

Поэтому русский король, не придя к согласию с московским царем, заключил союз с великим князем Литовским, чтобы общими усилиями освободить Московию от ига неверных (пусть даже вопреки воле самих московитов) и присоединить ее к Руси, уступив Карелию Литве.

Обеспокоенный столь решительными намерениями Романа II, а также его настойчивыми утверждениями о том, что московиты никакой не народ, но лишь неотъемлемая часть единого русского народа, московский царь спешно отправил на запад представительную делегацию во главе с князем Николаем Рязанским и боярином Василием Козельским, целью которой было поелику возможно постараться настроить католических государей против Руси и Литвы, всеми средствами дипломатии (и не только дипломатии) сорвать вербовку ими наемников и закупку военного снаряжения для похода на Московию, а если получится — то и расстроить готовящееся объединение церквей.

Побывали Московиты и в Тулузе, где по прискорбному стечению обстоятельств в то же самое время находился Филипп — после успешной операции по захвату Байонны он приехал на несколько дней погостить у своего дяди, короля Робера, и повидаться со своим побочным братом, архиепископом Марком.

Первое знакомство Филиппа с московитами нельзя было назвать приятным. На второй день после их приезда между ним и боярином из свиты Николая Рязанского вспыхнула ссора из-за одной барышни, фрейлины королевы Марии Фарнезе. Московит повел себя с девушкой самым недостойным образом: подарил ей несколько соболиных шкурок и потребовал, чтобы она тут же оплатила ему «натурой». Однако девушка оказалась порядочной, она не хотела терять невинность ради каких-то соболиных шкурок — но, с другой стороны, и со шкурками ей было жаль расставаться. Боярин был неумолим — либо то, либо другое; поэтому барышня обратился за помощью к известному защитнику женщин Филиппу. Тот принял ее заботы близко к сердцу; ему очень понравилась девушка, к тому же его несказанно возмутила извращенность боярина, который сделал подарок не в благодарность за любовь, а наоборот — требовал любви в благодарность за подарок. В пылу праведного гнева Филипп обозвал московита жалкой утехой мужеложца — просто так обозвал, без всякой задней мысли, в его лексиконе это было одним из самых язвительных оскорблений, — и, что говорится, попал не в бровь, а в глаз. Как выяснилось позже, боярин, хоть и не был от природы гомосексуальным, в отроческие годы нежно дружил с юным царевичем, теперешним царем, чья слабость к молоденьким мальчикам была общеизвестна.

Униженный и оскорбленный московит пришел в неописуемую ярость. Вместо того чтобы чин-чином вызвать Филиппа на поединок, он тут же выхватил из-за пояса кинжал, явно собираясь прикончить обидчика на месте; его не остановило даже то, что Филипп не имел при себе никакого оружия. Благо рядом находился Габриель — он вступил со взбешенным боярином в схватку и, пытаясь выбить из его рук кинжал, совершенно нечаянно проткнул его шпагой. Удар Габриеля оказался смертельным для московита, и тот скончался на месте.

Скандал получился отменный, и королю Роберу пришлось приложить немало усилий, чтобы помешать Николаю Рязанскому придать этому чисто бытовому инциденту религиозную окраску; а архиепископ Тулузский свою очередную воскресную проповедь целиком посвятил смертному греху сладострастия, где в частности отметил, что ни католику, ни православному не дозволено обращаться с благородной девицей, как с девкой продажной.

Злополучные соболиные шкурки остались у барышни, виновницы всего происшедшего, в качестве компенсации за нанесенный ей моральный ущерб, а сама она, в знак благодарности за заступничество, подарила Филиппу свою невинность, ничего не требуя взамен. В свою очередь Филипп, в благодарность за спасение жизни, произвел Габриеля в рыцари и подарил ему еще одно поместье, а позже, уже после возвращения в Тараскон, счел нужным придать его владениям статус вице-графства, тем самым сделав своего первого дворянина виконтом.

Габриель был город и рад, как малое дитя. Он сразу же написал родителям письмо, вновь приглашая их к себе, и скрепил его своей новой печатью с графской короной, а внизу поставил подпись: «Ваш любящий сын Габриель де Шеверни, виконт де Олорон». Правда, ответа он так и не дождался…

В Памплону Филипп решил прибыть заблаговременно, чтобы наверняка опередить всех своих конкурентов — разумеется, за исключением виконта Иверо, который там жил. Слухи об отношениях Маргариты с Рикардом не столько тревожили Филиппа, сколько пробуждали в ней здоровый дух соперничества. Этьен де Монтини, которого в конце мая Филипп отправил в Памплону с тайной миссией и которому, похоже, через сестру удалось втереться в доверие к принцессе, в своих секретных донесениях сообщал, что хотя Маргарита всерьез увлечена виконтом, выходить за него не собирается, а все больше склоняется к мысли о необходимости брачного союза Наварры с Гасконью. Благодаря Монтини, Филипп был в курсе всех событий при наваррском дворе, но иногда его разбирала досада, что в отчетах Этьена лишь вскользь упоминалось имя Бланки. Однако он не решался требовать подробностей, боясь признаться себе, что Бланка по-прежнему дорога ему…

За несколько дней до отъезда произошло событие, вследствие которого численность гасконской делегации сократилась почти на треть, — обнаружилось, что Амелина беременна. При других обстоятельствах Симон де Бигор только бы радовался этому известию, но сейчас его возможную радость омрачали мучительные сомнения: от кого же у Амелины ребенок — от него или от Филиппа? Он угрожал ей и на коленях умолял признаться, чье дитя она носит под сердцем, и немного успокоился, лишь когда Амелина, положив руку на Евангелие, поклялась всеми святыми, что этот ребенок — его.

В приступе жесточайших угрызений совести Филипп и Амелина решили сгоряча, что впредь они будут любить друг друга только как брат и сестра, и поспешили сообщить эту утешительную весть Симону. Гастон скептически отнесся к их скоропалительному решению, правда, не отрицал, что до окончания памплонских празднеств этот обет братско-сестринской любви будет соблюдаться — хотя бы потому, что Амелина, в связи с ее положением, остается в Тарасконе.

Вместе с Амелиной вынуждены были остаться и другие гасконские и каталонские дамы, поскольку у герцога и Филиппа жен не было, а жена Гастона тоже ожидала ребенка, и следовательно, некому было возглавить женскую часть делегации. Так постановил экстренно созванный семейный совет, большинство на котором принадлежало молодежи. Кузены Филиппа разной степени родства с редкостным единодушием ухватились за возможность избавиться от своих жен, чтобы вволю порезвиться при наваррском дворе, славившемся своими плотскими соблазнами.