Андрей Величко - Юрьев день (СИ)

— Да уж, дал господь государю–императору сыновей–то, — усмехнулся Титов, — с такими не заскучаешь. Чем же тебе лошади–то не угодили?

— Читал я статейку одного англичанина, в которой он подсчитал, что при сохранении существующих темпов увеличения количества извозчиков через сто лет мостовые крупных городов будут покрыты двухметровым слоем навоза.

— А ежели вместо лошади у каждого извозчика будет работающий на спирту двигатель, то они по пьяни все население гораздо раньше передавят, — развил Титов прогноз англичанина.

— Поначалу такая самоходная коляска будет только у меня, а я даже шампанское не пью, куда там спирт. А если серьезно, то больно уж медленный это вид транспорта — лошадь. С проходимостью у нее все в порядке, а вот со скоростью, особенно если нужно подальше, чем за пару километров — не очень. Долго приходится к вам ехать.

— А чего же ты на своем дельтаплане сюда летать не хочешь? Боишься, не долетит?

— Нет, я боюсь другого. Что увидят его все, кому можно и кому нельзя, а потом такие машины в Англии, Германии и Франции появятся, причем их там станет больше, чем у нас, и сделаны они будут лучше. И кончится это тем, что в грядущих войнах чужие дельтапланы начнут кидать бомбы на позиции наших солдат, а нам и ответить будет нечем. Нет уж, показывать первые летательные аппараты можно будет только после того, как они устареют и у нас появятся более совершенные.

— Да, согласился Титов, — очень даже может такое быть. Не волнуйся, никому я не разболтаю про твои задумки. Скажу рабочим, что двигатели нужны для самобеглых колясок. По две штуки на каждую — один будет крутить передние колеса, а другой задние.

Может, действительно такой джип построить, мелькнула у меня мысль, но я ее вовремя задавил. Ну его в зад, с синхронизацией геморроя не оберешься. Лучше просто запасной движок в багажнике возить на случай, если основной издохнет. А по бездорожью можно неплохо ездить и на лошади.

Вряд ли кто станет спорить о том, что жизнь похожа на зебру. Правда, у многих эта зебра такая… серенькая, в общем. Не очень контрастная. Черные полосы совсем ненамного темнее светлых, так сразу и не разберешь, где кончается одна и начинается другая. Собственно говоря, уверенно разделяет их только сам владелец зебры, остальные же, если почему–то заинтересуются, то недоумевают. Мол, тоже мне трагедия! А потом — и чему тут радоваться?

Я в силу возраста это понимал, а Николай в силу его же — нет. То есть его довольно серая с моей точки зрения жизнь в его глазах представляла чередование ослепительно–белых и замогильно–черных полос. Он, например, вполне серьезно считал таковой исчезновение из нашей жизни Нинель и Лиззи. Чуть трагические стихи не начал писать! Вот и сейчас произошло что–то подобное — примерно так я подумал, увидев из окна, как он бросил велосипед у входа, снял надетую задом наперед, чтобы не сдуло в дороге, фуражку и почти бегом бросился на второй этаж. Что ж такого случилось в особом отряде, что господин поручик сломя голову кинулся в Приорат — сгорел стапель для будущего дирижабля или его благородие проглотил муху, залетевшую ему в компот?

Оказалось, нечто среднее. Николай подошел к тому самому стапелю и начал размечать опорные точки согласно плану. Увлекшись работой, он не заметил, когда там появились двое нижних чинов — то ли незаметно подошли после Николая, то ли уже были там до его прихода. Брат знал обоих — это были ефрейтор Хусаинов и младший унтер–офицер Ермаков.

Я кивнул — мне они тоже были знакомы. Унтер — дородный сверхсрочник лет сорока, служивший в отряде с момента его основания. Говорили, что капитан Нефедов вытащил его из каких–то неприятностей, и сейчас он был при командире кем–то вроде ординарца. Добродушный, большинство солдат звали его «дядя Митя». Ефрейтор же обратил на себя мое внимание благодаря высокому даже для отряда образовательным уровню. Он не только неплохо ориентировался в алгебре, тригонометрии и физике, но даже, кажется, знал, кто такой Томас Мор.

— Представляешь? — сделал страшные глаза Николай. — Оказывается, Хусаинов — революционер!

— Поподробнее рассказать можешь?

В пересказе Николая беседа нижних чинов протекала так. Ефрейтор начал полоскать унтеру мозги насчет социальной справедливости и того, что многие талантливые люди прозябают в нищете, не в силах из нее выбраться, а знатные либо богатые бездарности пьют из них кровь и чуть ли не лопаются от жира. Унтер сначала просто слушал, а потом дал ефрейтору в морду и сказал краткую, но выразительную речь. Привести ее хоть сколько–нибудь дословно Николай не смог, зато отчаянно покраснел. Я смотрел на него и думал, что педагог из меня — как из х… дирижабль. Есть небольшое внешнее сходство, но не более того. Цесаревич, оказывается, в свои шестнадцать лет имеет весьма слабое понятие о нецензурной лексике. В другой истории он служил в гвардии, а там, наверное, этот недостаток быстро исправили, но сейчас он попал в подразделение, где матом, действительно, почти не разговаривали. Только ругались, когда не оставалось других слов, да и то не при Николае.

— Это ужасно! — закончил свой рассказ брат. — Но, знаешь… я подумал… а ведь он в чем–то прав. Ефрейтор знает и умеет гораздо больше меня, но живу я намного лучше него.

— Разумеется, прав, причем именно в чем–то, а не во всем. Вот тебе пример. Предположим, кто–то заболел, у него мигрень. Знаешь такую болезнь?

Николай кивнул.

— Так вот, к нему пришел врач. Он осмотрел больного, выслушал его жалобы и поставил диагноз. Причем врач был абсолютно прав, он точно определил болезнь пациента.

— Ты считаешь, что Хусаинов — это как твой врач?

— Да, слушай дальше. Доктор заявляет, что он знает гарантированный метод лечения. После него со стопроцентной вероятностью с мигренью будет покончено навсегда. И он действительно знает такой метод! И мигрень на самом деле навсегда исчезнет. Этот метод по–латыни называется декапитацией, а по–русски — обезглавливанием. Очень, кстати, действенный — не только голова, вообще ничего никогда болеть не будет! Так вот, революционеры, по–моему, правы в том, что наша страна больна. И в том, что ее надо лечить, пока не стало поздно, но вот их методы лечения гораздо страшнее самой болезни.

— Так ты считаешь, что Россия действительно больна?

— Да.

Я понимал, что порядочно рискую. Ведь если о нашей беседе узнает отец, его доверие ко мне будет сильно подорвано — и хорошо, если не навсегда. К тому же родитель вполне может разъяриться и законопатить меня служить в ту самую гвардию, чего мне совершено не хотелось. Но оставлять Николая в уверенности, что вокруг все прекрасно и замечательно, тоже было нельзя. Иначе он так до самого конца за хрустом французской булки ничего не услышит и не поймет.