Андрей Величко - Юрьев день (СИ)

Мне хотелось надеяться, что оставшиеся на свободе народовольцы все же не полные дебилы и не станут светиться с агитацией там, где готовят теракт. То есть это либо одиночка, либо представитель более мирной организации. Но стопроцентной уверенности не было — а вдруг все–таки они дебилы именно полные? Как тот песец, коего я видел на демотиваторе в двадцать первом веке.

На всякий случай я высказал свои опасения Николаю и получил прямо противоположное тому, на что рассчитывал. Брат заявил, что праздновать труса он не будет, и ходил по летному полю с таким видом, будто у него в руках был плакат «вот он я, стреляйте в меня, гады!». В общем, цесаревич в меру способностей проявлял героизм, а я корпел над бумагами в Приорате. Вторая часть меморандума давалась мне куда тяжелее первой.

Впрочем, Ники не только сколь старательно, столь и безуспешно изображал из себя мишень, но и выполнял свои служебные обязанности, в число которых входила и работа с личным составом. Так вот, брат вспомнил о моем совете и побеседовал с младшим унтером Ермаковым. По словам Николая, он рассказал дяде Мите, к каким пагубным последствиям может привести развитие революционных умонастроений в массах, и попросил как–то воздействовать на ефрейтора Хусайнова, дабы тот тоже проникся.

То, как унтер выполнил поручение старшего офицера, получило у нас с братом диаметрально противоположные оценки.

— Я же ему ничего такого не приказывал! — жаловался мне Николай. — Что теперь обо мне могут подумать?

— А тебе разве не начхать? — искренне удивился я. — Если нет, то прими мои соболезнования.

Николай, кажется, задумался. Хотя, по–моему, унтер выполнил его приказ точно, быстро и результативно.

В процессе той встречи, что прошла на глазах цесаревича, морда ефрейтора в результате близкого знакомства с кулачищем дяди Мити никаких видимых повреждений не получила. Однако уже на следующий день после беседы унтера с цесаревичем Хусаинов обзавелся великолепным синяком под левым глазом. Но не прошло и пары дней, как физиономия ефрейтора вернула утраченную было симметрию — под правым глазом тоже расцвел фонарь ничуть не хуже первого. Потом воспитуемый слегка перекосился и захромал на правую ногу. С логикой у него явно было все в порядке, и он, не дожидаясь дальнейшего развития событий, подал рапорт о переводе в другую часть, который был почти мгновенно удовлетворен. На этом перспективы революционного движения в отдельно взятом Особом воздухоплавательном отряде и закончились.

А вот у меня все никак не получалось логически состыковать основные положения пишущегося меморандума. С одной стороны, я делал весьма прозрачные намеки на недостаточность усилий власти в борьбе с революционерами. Как будто оттого, что некоторые из них сбежали за границу, они отказались от своих разрушительных планов — как же, держите карман шире. Почему тогда эти типы чувствуют там себя в полной безопасности? Ведь организовать покушение на царя из Парижа или Брюсселя хоть и немного труднее, чем из Санкт–Петербурга, но зато значительно безопасней. Трудности же революционеров не пугают, они это сами не раз заявляли. Так почему до сих пор не создано секретное подразделение, задачей которого будет проследить, чтобы мирно летящий, например, по своим делам кирпич в конце концов упал на нужную голову? Даже если оная находится в Амстердаме. Или в утреннем кофе какого–нибудь отмороженного индивидуума случайно оказался ингредиент, не совместимый с продолжением жизнедеятельности организма.

С другой же стороны — необходимо было подчеркнуть, что доводить борьбу с революционерами до того, что из России побегут всего лишь слегка сочувствующие социалистическим идеям ученые и инженеры, тоже не следует. Я, может, этим идеям и сам сочувствую! Правда, представления о социализме, а тем более о коммунизме у меня несколько своеобразные, но это исключительно мое дело.

И вот наконец меня посетило вдохновение. Не помню уж, кто из бонз Третьего рейха — кажется, Геринг — на доносе о еврейских корнях одного своего офицера начертал резолюцию:

«Я сам решаю, кто у меня еврей, а кто нет!»

Так вот, не помешало бы приобрести подобное право на классификацию революционеров. А для этого надо слегка изменить название нашего комитета, убрав из него слово «консультативный». Пусть будет просто «Его императорского величества личный научно–технический комитет». С соответствующим расширением полномочий, разумеется. Да, но такую идею отцу в одиночку не преподнесешь, нужна поддержка Николая. Ничего, постараюсь обеспечить, не в первый же раз. Зато в нашем комитете мы сами будем решать, кто тут у нас революционер, а кто верный слуга государю.

Поезд мчался на юг. Да, по теперешним меркам он на самом деле мчался — временами скорость превышала шестьдесят километров в час — правда, совсем немного. Я действительно воспринимал такую скорость как большую. Воспоминания о том, что вообще–то для поезда и двести не предел, этому не мешали.

Николай пребывал в восторженном предвкушении отдыха в Крыму, а я — в некотором беспокойстве. Дело в том, что именно на этой дороге именно такой царский поезд в свое время потерпел крушение — правда, в другой истории. Вообще–то я помнил, что та катастрофа произошла в восемьдесят восьмом году, а у нас сейчас идет восемьдесят пятый, но мало ли! Поезд–то такой же, его тянут два паровоза. Длинный, то есть по массе приближающийся к товарняку, но едущий со скоростью курьерского.

Я начал вспоминать факторы, приведшие к тому крушению. Два паровоза, тянущие поезд запредельной для пассажирского массы? Это и сейчас есть. Раздолбанные пути? Ничего сказать нельзя — может, они еще не успели придти в плачевное состояние, а может, еще находятся в нем, ибо ремонтируют их тут довольно часто. Думаете, попил бабла путем постройки дороги так, что ее потом приходится непрерывно ремонтировать, изобрели в двадцать первом веке? Вынужден разочаровать — гораздо раньше. Но, кажется, среди причин той катастрофы еще что–то было? Немного подумав, я вспомнил. Да, было. Или, точнее, был. Вагон министра путей сообщения Посьета, прицепленный последним. Он по каким–то причинам оказался сильно перекошенным, болтался и уменьшал и без того не особо великую устойчивость поезда.

Не поленившись сходить в хвост, я с облегчением убедился, что сейчас никакого министерского вагона там нет. Ну хоть что–то! Похоже, действительно есть реальные шансы добраться до Крыма без потерь.

Наша семья полным составом ехала туда на отдых. Подобное случалось не так уж часто — в последний раз два года назад, в восемьдесят третьем. Я бы, честно говоря, и сейчас в этот Крым не поехал, но одного в Гатчине меня никто не оставил бы — все–таки еще слишком молод, так что пришлось смириться. Ладно, месяц с небольшим как–нибудь перекантуемся — например, надо постараться все–таки закончить наш с Николаем меморандум о преобразовании консультативного комитета и представить его отцу. Я, поразмыслив, решил отделить мух от котлет, то есть вопросы усиления и, главное, географического расширения борьбы с революционерами от принципов их классификации. Первый пункт уже был доложен отцу и, что удивительно, не вызвал у него особого возмущения. Он только вздохнул: