Сарбан - Звук его рога

Мне хотелось есть, но в хижине не нашлось ничего съестного, кроме того, я устал и, чувствуя, что мне больше нечем помочь этому бедняге, как и ему мне, понимая, что мне нечего бояться его, вытянулся на соломе и уснул.

Меня разбудил солнечный свет. Открыв глаза, я увидел, что в хижине, кроме меня, никого нет. Лес поражал великолепием свежей зелени и золотистого солнечного света, радовал прохладой. Я окинул взглядом прекрасную поляну, прислушался к пению птиц, потянулся и вздохнул полной грудью. Может быть, моя свобода была обманчивой, но мне она казалась настоящей; и в этом ярком утреннем солнечном свете, окруженный такими настоящими деревьями, спокойно и с истинным совершенством осуществляющими извечный круговорот всесильной природы, я не мог поверить в то, что порочные извращения естественной красоты, виденные мною при свете факелов, это унижение и оскорбление человеческой природы, которые я наблюдал накануне, — все это было на самом деле. Оглядываясь по сторонам в поисках моего ночного соседа, я со смехом вспоминал его ночные страхи, но нигде не видел его; смеялся и над самим собой: в этих меховых бриджах я был похож на коротко остриженного Робинзона Крузо.

Меня поражало, что в заведении Графа тратят такую высококачественную дорогую ткань на преступника, каковым я должен был себя считать. Это было очень непохоже на нацистов: они не тратили хорошую одежду на тот человеческий «хлам», который подлежал ликвидации. Но потом я вспомнил о богатстве и изысканности костюмов девушек-«птиц». И хотя мне не верилось в то, что страхи французского писателя перед насильственной смертью были оправданны, я не сомневался в том, что и ему, и мне предназначалась какая-то роль в фантастической игре, разыгрываемой на потребу Графу.

Где-то неподалеку слышалось журчание бегущей воды. Я пробрался сквозь густой кустарник и спустился по заросшему лесом берегу, идя на звук. В тенистом буковом лесу с редким подлеском плескался на камнях небольшой чистый ручей, наполнявший соблазнительной влагой водоем с песчаным дном, усыпанным редкой галькой. Но прежде чем я добрался до него, неистовый собачий лай заставил меня снова взлететь на склон, и, выглядывая из-за кустов, я увидел двух или трех лесников с парой собак, что-то делавших за грубым деревенским столом неподалеку от пруда. Один из них смотрел в мою сторону и вдруг без предупреждения поднял ружье и выстрелил. Я инстинктивно пригнулся и, увидев это, услышал негромкий звук выстрела — пуля сбила сучья над моей головой. Я метнулся к хижине и не выходил из нее до тех пор, пока не услышал, как злобно ворчавших собак утащили в глубь леса. Тогда я выбрался с превеликой осторожностью, вслушиваясь и оглядываясь по сторонам, прежде чем выйти из-за кустов на открытое пространство.

На столе я нашел оставленную ими снедь — хлеб, сыр, картошку, свежие овощи и яблоки. Голодный, я готов был схватить ломоть, когда внезапное подозрение заставило меня похолодеть, и я кинулся в свое укрытие: мне пришло в голову, что лесники выманивали меня из леса, чтобы превратить в более удобную мишень.

Наверное, битый час я прятался в кустах, умирая от голода, но боясь приблизиться к столу. Одной лишь угрозой им удалось превратить меня в животное. Нет, я бы не стал говорить, что испугался их ружей или их собак, но я понимал, что не могу рисковать и быть раненым, ибо это отнимет последний шанс бежать отсюда, и это чувство взяло верх над остальными. Результат был один и тот же. Назови это трусостью или излишней предосторожностью, но я лежал и с терпеливостью, свойственной животному, ждал до тех пор, пока абсолютно не убедился в том, что путь был свободен. Тогда я сбежал вниз, быстро напился и схватил то, что мог унести. Я не вернулся в свою хижину, а устроился на открытом заросшем травой пространстве, где мог оглядываться по сторонам, пока ел.

В этом и заключалась горечь моей «свободы»: зная, что меня выпустили для какой-то жестокой графской забавы, я не имел представления, какую форму она примет, какой злобной выходки мне опасаться. Лес был прекраснее рая, но меня не радовал; все мои чувства были в постоянном ожидании опасности, которая подкрадывалась ко мне.

И тем не менее у меня была цель. Я льстил себе тем, что был сделан из другого теста, нежели французский писатель с больными нервами. Не берусь утверждать, что мне нравится, когда в меня стреляют, но я побывал в нескольких переделках, и мимо моих ушей свистела не только дробь, но и кое-что покрупнее. Итак, поев и чувствуя себя намного лучше, я в первый раз отправился на разведку.

Лес оказался совсем не таким густым и диким, как я ожидал. Кругом были видны следы человеческих усилий; если не считать небольших рощиц, весь подлесок был убран, поваленные деревья спилены и сложены по бокам аллей, а трава на этих аллеях коротко подстрижена. И если бы не огромные размеры Хакелнберга, этот лес не отличался бы от английского поместья. Здесь, как и там, царил дух уединенности.

За все утро я не встретил ни одной живой твари, если не считать нескольких маленьких птичек и одной-двух белок. Это тоже удивляло меня до тех пор, пока я не задумался об особенностях охоты в Хакелнберге. Если что и нужно было гостям фон Хакелнберга, так это легкая добыча без усилий, а не превратности охоты на дикого оленя. Но я сам слышал, как Граф скакал по лесу по ночам и трубил в свой рог. Какую же дичь он гнал в темноте, под луной? Теперь, как мне казалось, я знал ответ на этот вопрос и измерял на глаз то расстояние, что отделяло солнце от горизонта, и те часы, что остались до заката.

Было где-то около полудня, когда я подошел к ограде. Перед этим я обогнул широкую, слегка холмистую пустошь, окруженную соснами, все время держась в тени деревьев и направляясь к лесной полосе, которая лежала за пустошью. Я подошел к краю сосновой полосы, между мной и следующей лесной зоной лежало широкое открытое пространство, поросшее травой, постепенно, по медленной пологой кривой разворачивающееся по левую и правую стороны от меня, покуда хватало глаз. По крайней мере на двести ярдов вокруг не было ни одного укрытия, способного спрятать хотя бы лисицу, но, что важнее и немедленно привлекло мое внимание, — это высокая деревянная сторожевая вышка в центре открытого пространства на расстоянии четырехсот-пятисот ярдов от меня. Верхняя часть башни была загорожена, и мне не было видно, есть ли там кто-нибудь или нет, но я по сути дела был уверен, что в бинокли и прицелы ружей вся эта открытая площадка видна, как на ладони.

Сама же ограда выглядела до смешного несолидной: всего один ряд тонких стальных столбов, поддерживающих три ряда проволоки, ярко сиявшей на солнце. Я прополз на животе, насколько мне хватило смелости, пользуясь тем, что неподалеку от сосен росли кусты вереска. Проволока была не похожа на колючую, и при дневном свете я не замечал никакого странного свечения, которое видел (или мне казалось, что видел) в ту лунную ночь, когда пришел в Хакелнберг.