Сарбан - Звук его рога

— Нет, что ты! — воскликнула она. — Это сделаю я. Тебя же сразу узнают. А я могу проскользнуть незамеченной в сумерках. Там есть девушки-рабыни, и я вполне могу сойти за одну из них. Только помоги мне избавиться от этого дурацкого головного убора.

Части ее костюма были подогнаны таким образом, чтобы их невозможно было снять без чужой помощи — нужны были, как минимум, ножницы или нож. Отыскав два кремня, я отбил острый край у одного из них и как пилой разрезал шов, скреплявший маску с горжеткой. Теперь, когда я мог внимательно рассмотреть ее одеяние, меня поразило, как искусно оно было сшито.

— Ох уж эта немецкая добросовестность! — воскликнула она с презрением и забросила свою птичью маску в кусты. — Ты не поверишь, сколько они трудятся над тем, чтобы каждая деталь сидела, как влитая. Эти лесники — это же маньяки, и самое нечеловеческое в них — это то, что они совершенно не в состоянии понять, что ты человек, что ты живая. Они часами будут корпеть над тобой, вертеть тебя и так и сяк, лишь бы одеть именно так, как нужно для твоей роли в их спектакле, и тем не менее чувствуется, что они ничего не понимают в девушках, да и вообще в людях — в любых людях.

На шее у нее была цепочка, на которой болтался номерок. Я перевернул его, но на оборотной стороне не было имени владельца — лишь несколько букв и номер. Мои пальцы коснулись ее теплой, нежной шеи, и пока она говорила, я отметил про себя какую-то новую нерешительность и глубокую обиду в ее голосе; она все еще была ребенком, и ее грубо остановили в самом начале той дороги, которая должна была привести ее в страну любви, понимания и свободных человеческих взаимоотношений. Течение ее жизни было силой изменено и направлено в другое, странное, сжатое со всех сторон, кривое русло. И несмотря ни на что она сохранила потрясающее здравомыслие, душевное здоровье и неизуродованную душу. Каждую минуту я восхищался ее мужеством и спокойной дерзостью. Но что сильнее всего тронуло меня, что одновременно смирило и дало новую надежду и цель — это, мне кажется, ее невинность и свежесть в этом изуродованном мире. В лесу Хакелнберга она была тем прекрасным деревом, которое даже сумасшедшая изобретательность Главного Лесничего не смогла заставить расти вопреки своей собственной природе.

Понимаешь, до этого момента я чувствовал, что заставляю себя сосредоточиться в своих размышлениях исключительно на проблеме побега; но все это время я не мог позволить себе задуматься над тем, что тяжким грузом давило на мою душу — я говорю об устрашающем мире рабов, который, как я предполагал, находился за пределами Хакелнберга. Теперь я знал, что правда, мужество и гордость, остатки старой славы и великолепия, которыми гордилось человечество, — все это по-прежнему существовало в мире. Мы должны выбраться из Хакелнберга. Мы спасемся, поклялся я, и найдем ее Друзей.

Я вертел в руках этот маленький номерок, а она стояла, откинув назад голову и подняв подбородок, с тихим, доверчивым удивлением принимая мою ласку, нежное прикосновение моих пальцев к ее шее.

— На нем нет имени, — сказал я и понял, что она догадалась о моих чувствах к ней по моему голосу.

— Меня зовут Кристин Норт, — сказала она. — Но дома меня всегда звали просто Кит.

Да, мы знали друг друга так недолго — всего день, с утра до восхода луны, один долгий летний день. Самый долгий в моей жизни. Теперь мне кажется, что я никого не знал так хорошо, как Кит. Чувствую, что если бы я начал рассказывать обо всем увиденном и принесшем мне радость в этот день, я бы никогда не кончил, хотя и потратил бы остаток своей жизни на то, чтобы освободить свою память от груза воспоминаний. И все же в памяти моей до сих пор живет тот залитый солнцем густой лес. Мне кажется, что я могу вспомнить каждый изгиб травинки, форму каждого листика, каждую сосновую иголку, игру света и тени, каждого жучка и мотылька, которые попались мне на глаза в тот день. Я и сейчас чувствую сосновый дух, запах трав и земли. Слышу, как гудят насекомые в знойном воздухе. И во всем этом присутствовало какое-то редкое качество, которое нельзя отнести ни к моей эпохе, ни к ее, — что-то похожее на волшебный свет, который освещает наши воспоминания о чудном летнем дне из нашего детства. Это яркость красок и блеск тех давно ушедших дней, тех лет, когда ты жил и играл, недосягаемый для печалей и забот, отдавая свое сердце и свою душу редкостным чудесам живой земли.

Мы бродили по Хакелнбергу, как двое влюбленных, вновь обретших друг друга в заколдованном лесу. Каждому из нас его прошлое казалось далеким и нереальным, как злые чары, разрушенные лучами утреннего солнца. Ханс фон Хакелнберг казался великаном-людоедом из сказки: мы верили в него, но не всей душой, а лишь настолько, чтобы наше приключение стало еще восхитительнее.

Поддерживая в себе веру в завтрашний день, мы были так счастливы, когда нашли радость друг в друге, когда дивились безграничности этой открытой нами страны, и восторг от познания сердца друга был так сладок и так необуздан, что нам казалось, наши души вмещают в себя весь реальный и значимый мир. Мы, мы сами по себе, бродившие в радовавшем сердце летнем лесу, мы и были весь мир.

За целый день мы не увидели ни души, не услышали ни звука человеческой речи, ни собачьего лая. Наше никем не нарушаемое уединение породило в нас столь сильное чувство уверенности в незыблемости настоящего, что мы медленно, беззаботно, рука об руку шли по зеленым аллеям, громко смеялись и играли. Так мы провели весь день, разговаривая друг с другом, играя, лениво прогуливаясь без определенной цели и все же по мере приближения вечера продвигаясь по направлению к Кранихфельсу. Не спеша собирая чернику в вересковых лощинах, которые хорошо знала Кит, стоя там по пояс в траве и лакомясь ягодами из ладоней, мы смеялись над перепачканными лицами друг друга.

Незадолго до заката солнца мы подошли к известняковым скалам, нависавшим над ручьем, который наполнял маленький водоем у их подножья, забрались наверх и уселись на мягкий дерн, откуда сквозь густую листву можно было разглядеть часть узкой тропинки, ведущей к павильону Кранихфельс. Кит сказала, что до него оставалось не больше полумили. Вечерний воздух был неподвижен. Солнце уходило с абсолютно безоблачного неба, в его последних лучах скалы пылали жаром, согревая нас теплом, которым напоило их за день солнце.

— Ах, — после долгого молчания проронила Кит, — несмотря на всю ту власть, которой они обладают, если бы только они смогли сохранить такой чудный и спокойный лес для любви, для тебя и для меня, и для всех других влюбленных, которые бродили бы здесь, пока молоды...

Мы тихо просидели там, пока не сгустились сумерки. Потом Кит начала выдергивать нитки из швов своей горжетки. Я нашел острый осколок камня и стал помогать ей распарывать швы и наконец освободил от того, что осталось от ее наряда. Девушки-рабыни, которые могли бы слоняться в окрестностях Кранихфельса в теплые летние сумерки, должны быть обнаженными, сказала мне Кит: это был своего рода знак, по которому отличали раба — представителя низшей Расы. Если только им не была предназначена роль в каком-то представлении, летом кожа становилась их единственным украшением. В неверном сумеречном свете любой лесник, случись ему увидеть Кит, заметит блестящую стальную цепочку на ее шее и примет за ошейник раба. Что же касается ее возвращения ко мне в час, когда рабов уже обычно держат взаперти, тут Кит уповала на густую темноту под сенью деревьев.