Андрей Валентинов - Ола

Ну, мысли я эти прогнал, потому как не время об этом мозги сушить. Иные есть заботы. Тем более меня как раз из сада попросили. Обратно, в комнату.

А у меня и там дела есть!

– Благодарю вас, сеньор Гевара! Знаете, в вашем присутствии мне становится легче.

Бедняга Адонис уже и говорить не мог, шептал только. И вставал с трудом. Зато выть перестал. Лежал – прозрачный, словно и не здесь уже, и улыбался – жалобно так.

…После того как сеньор Пенья мне на руки прямо у двери свалился, кончились его гуляния. Раз-два из комнаты выйдет, в нужный чулан завернет – и назад.

Зато дурь вроде как проходить начала. И меня вспомнил, и о себе кое-что.

– Вы знаете, сеньор Гевара, я, кажется, ошибся. Стихов я никогда не слагал, хотя читать всегда любил и знаю их изрядно. Жаль, не могу вспомнить, чем я занимался и почему попал в это поместье. Раньше думалось, что привела меня сюда любовь, теперь же даже в этом стал я сомневаться.

– А сосед наш? – перебил я. – Тот, что в запертой комнате? С ним вы встречались, сеньор Пенья?

Не откликается тот, кто за дверью. Ночью голос подает, но не мне, а вроде как себе самому. И слова непонятные.

– Сосед? Какой сосед? – моргнул бедняга-Адонис. – А-а, понял! Увы, не помню. Хотя… Кажется, видел его. Бородатый, волосы седые, чуть ли не до плеч. Почему-то показалось мне, что он иудей. Может, одежда? Нет, не помню…

Уже кое-что. Ежели иудей, понятно, отчего молчит. То есть непонятно, но предположить можно. Разыскивают беднягу фратины из Супремы, вот он и притих. Лучше уж тут сидеть, чем в севильской тюрьме!

…Или не лучше?

– Вы вот что, сеньор Пенья, – вздохнул я. – А вспомните-ка, откуда вы родом да кто родители. Глядишь, и поможем вам.

Говорю – и сам себе не верю. Не жилец, он, бедолага, губами – и то шевелит еле-еле. Вот, шевельнул.

– Нет, сеньор Гевара. Не вспомню. Не могу! Даже не в силах понять, что я делал в этом доме. Пытаюсь вспомнить и…

Закрылись глаза, судорогой дернулись губы бесцветные.

– Страшно… Чудится мне, что лежу я на полу… Нет, на каком-то ложе, и жила на шее моей отворена, и что пьет она мою кровь. Жадно пьет! А глаза ее уже не зеленые – желтые, словно пламенем горят. А потом заключает она меня в свои объятия и любит, и слизывает мою кровь с шеи…

Даже не стал я спрашивать, о ком сеньор Пенья толкует. Все ясно с этими глазами зелеными. Повернул я его голову, на шею посмотрел, затем на руки.

Нет ни шрамика. А все-таки не по себе стало.

– Понимаю, сеньор Гевара, – вновь шевельнулись бледные губы. – Сочтете вы мои слова бредом. Хотя бы потому, что упыри не способны к близости любовной, да и не видел я ни разу на теле, равно как на платье своем пятен крови. Наверно, и в самом деле брежу…

Задергалось его лицо, задрожали губы.

– Вот уж точно, сеньор, – согласился я, виду стараясь не показать. – Никто кровь из вас не пил, и все это – мозгов помутнение. Вы вот чего, отвлекитесь лучше. Говорите, не писали стихов? Но, быть может, читали? Так вспомните чего, мне перескажите!

Стихи мне эти, понятно, до свечки сальной, но уж больно парня жалко стало. А заодно голос, что меня ночью звал, вспомнился.

Это же куда, интересно, меня кликали?

– Увы, кастильская поэзия не в силах пока сравниться с поэзией Прованса, в особенности же с итальянской, украшенной такими именами, как Данте и Петрарка, – вздохнул сеньор Пенья, не иначе немало тем огорчаясь.

– Который Петрарка? – не утерпел я. – Тот, что шелком торгует, из Неаполя?

Имел Калабриец с Джузеппе Петраркой, с хитрованом этим, делишки. Ушлый итальяшка, такого на кривой козе не объедешь!

– Что вы, сеньор! – Адонис даже глаза раскрыл, широко так. – Франческо Петрарка, поэт величайший!

Да-а, ляпнул, называется!

– В нашей же Кастилии славен разве что только Хуан Руис, что создал поэму, именуемую «Книга о благой любви». Но давно это было, полтора века тому. Из современников назову лишь сеньора Фернандо де Рохаса, хоть пишет он в последнее время низкую прозу вместо сладкозвучных стихов.

Фернандо де Рохас – уж не нашему ли толстячку родич?

– Вы, кажется, спрашивали меня о романсьеро, сеньор Гевара…

– Спрашивал, – согласился я.

Вспомнил! Ну, молодец! Так, глядишь, благодаря стихам этим и башка у него проветрится.

Эге, уж не изобрел ли я свою систему? Жаль, сеньора лисенсиата нет – позавидовал бы.

– Повторю, однако, что литература сюжетная есть чтиво для толпы, ибо произведения словесности не могут быть занимательны, читатель же, равно как и слушатель, должен соучаствовать в труде литературном, тонкости всякие разгадывая…

Отвернулся я, дабы взглядом своим сеньора Пенью не спугнуть. Пусть болтает до полного прояснения!

– …Вот, скажем, упомянутый сеньор Фернандо де Рохас в молодые годы писал сонеты по строгому замыслу. В одном сонете были все гласные буквы, кроме буквы «а», в следующем же отсутствовала «е», в третьем – «i»…

Никак опять бредит?

– Целью же имел он создать венок сонетов, именуемый «Отрицание литер». Подобное перевернуло бы всю словесность нашу и превыше итальянской ее бы вознесло. А дальше хотел упомянутый сеньор де Рохас творить «моносонеты», то есть сонеты, в каждом из которых только бы одна гласная присутствовала. Скажем, «о-сонет» или же «u-сонет». Увы, не осуществил он замысел сей и стал писать прозу, причем сюжетную, для чтения отвратительно легкую и занимательную, где обязательно добро борется со злом. Ну, скажите, сеньор Гевара, какому настоящему ценителю словесности интересно, зло в мире правит или добро, если есть слова и звуки? О-о-о-о, слово, только ты самоценно и прекрасно!

– А я вот один красивый романсьеро знаю, – перебил я его самым невежливым образом, не в силах более про «u-сонеты» слушать. – Знаете такой, про Хорхе Новерадо?

Не зря я сегодня сеньориту Инессу вспоминал!

– А-а! – без всякого интереса откликнулся он. – Варварские средневековые песни! Это для хугларов…

Ну вот! Сеньору Рохасу, толстячку нашему, романы про рыцарей не нравились. А этот за романсьеро взялся. Видать, образованным главное, чтобы книжки скучными были – и чтобы мозги набекрень.

– Впрочем, история Хорхе Новерадо и его дочери весьма, как сейчас любят говорить, романтична… Вы знаете, сеньор, я, пожалуй, встану.

Встать я сеньору Адонису помог – самому ему тяжко было. Встать, к окну подойти.

…Опустел сад. Солнце за кроны валится, значит, скоро ночь, а там дуэнья эта, в черном которая, бродить начнет.

Я сеньора Пенью и про нее спрашивал. Видел он ее, но только не в саду, в доме. А вот где именно да чего она делала – не помнит.

– Про Хорхе Новерадо сложили несколько романсьеро, – продолжал между тем Адонис, воздух вечерний вдыхая жадно. – Один о том, как он с эмиром Абенгальбом сражался, второй про Королевскую Измену, третий – про заклятие. Или проклятие, не помню.