Андрей Валентинов - Ола

Те, что в море-океан выходят, в Палосе швартуются. Кто в море Средиземное – в Кадисе. А мы тут гнездо свили. Мы – Коста, Братство Береговое. Так что не только тунца здесь ловят.

…Но и тунца тоже. Вон, сетями весь берег завесили!

– Не бывал я еще в этих местах, Начо, – заметил Дон Саладо, изрядно осмотревшись. – Вижу, немало тут добрых кораблей, зреть которые весьма приятно. Однако же странно, что нет на них ни флагов, ни вымпелов…

Я только хмыкнул. Это сколько угодно. Какой надо – такой и поднимем. Не жалко!

– И куда же поедем мы, Начо? – продолжал славный идальго в некотором раздумье.

– Как куда? – удивился я. – К пристани, понятное дело. Там нас и встретят, и винца поднесут…

Встречал нас сам Калабриец – персоной собственной.

Крупная у него персона – сходни прогибаются. На башке, поверх лысины – платок красный, за широким поясом – ятаган, черная борода – кудряшками. А в глазах бесенята пляшут – веселые такие.

– Начо! Или не повесили тебя? Или веревки вздорожали?

Гаркнул – чаек ветром разнесло. Заржали кони, дернул мой Куло ушами. Ух, голосина!

– Или вздорожали, – согласился я, с коня спрыгивая. – А как тебя, Пабло, еще осьминоги не съели, такого толстого?

Отхлопали мы друг друга по плечам, позубоскалили вволю (я брюхо его безразмерное помянул, он – масть мою белую). Отсмеялись. А потом Пабло серьезным таким сделался, брови свои густые насупил.

– Ну, пойдем!

Сделал я ручкой Дону Саладо, дабы не волновался он, и по сходням потопал – на нашу шебеку родную. Ее Калабриец особо любит, если сам в море идет – так только на ней.

Прошли на корму, спустились в его каюту.

– Ну, куда спрятал? Или не в штаны? Так снимай, чего ждешь?

А я и не улыбнулся даже. Кончились шутки. Развязал я пояс, вынул дату…

…Два способа есть, если в штанах чего-нибудь прячешь. Первый – ближе к поясу зашить, второй – там, где штанины сходятся. У пояса лучше, потому как альгвазилы и парни из Эрмандады второй способ хорошо выучили. Так что распорол я штаны как раз у пупка, что требуется, достал.

– Оно?

– Оно и есть.

«Оно» – обрывок пергамента, маленький такой. А по пергаменту – буквочки с циферками вперемешку чернилами несмываемыми. Это для пущей верности. Ежели, скажем, я с моста в речку свалюсь да намокну.

Засопел Калабриец, достал окуляры, на нос надел. Мало кто таким Пабло Толстяка видел. Потому как идут ему окуляры, словно козе седло. Но что поделаешь!

Долго читал, долго пальцами по буквам и цифрам водил. Наконец, выдохнул шумно, спрятал пергамент в сундук кованый.

И ключ спрятал – за пояс.

– Или не молодцы мы с тобою, Бланко?

Вот и все, и говорить больше нечего. Потому что языком трепать в таверне можно. А когда о делах – слова лишние только мешают.

…А если подумать! Ради этого пергамента с закорючками сотня парней головой рисковала. Сам Калабриец с ними в Италию ходил. А потом уже – моя забота: на телеги сгрузить, куда требуется, доставить. Ну, и вернуться – живым, с буквочками и циферками за поясом.

Вот так дела наши делаются.

Молча.

Поглядели мы друг на друга, усмехнулся Толстяк, другой сундук, тот, что побольше, открыл:

– Штаны себе подбери! Светишь задницей голой, ровно мавританка в гареме…

А я все думал, сейчас напиться или чуть погодя, уже в Севилье. Потому как одно дело сделал, а второе – нет еще. Выходило, что до Севильи все же потерпеть придется. Ну а там уж…

– Новостей много, Бланко, – проговорил Калабриец, тихо так, словно голос свой зычный на берегу оставил. – Пошли на воздух – расскажу…

Хорошо на палубе! По воде рябь мелкая – ветерок вечерний нагнал, чайки чуть ли не крыльями цепляют, и тихо-тихо так. Ребята, кроме вахтенных, конечно, на берегу, а тут пусто, смолой пахнет.

Самое место, чтобы о море поговорить. О том, кто куда ходил, чего в трюме привез, кому в чем удача вышла, кому, опять же, не повезло. И таких хватает: тут и стража береговая, и алжирцы, а теперь еще и турки все чаще к берегам нашим заглядывают. Да и венецианский лев озверел совсем – у всех островов галеры с галеасами стерегут, кого поймают – сразу на рею.

Но все равно – живем. Живем, плаваем. Судьба у нас такая. По краешку жизнь идет, по кромочке.

У меня и у самого было что рассказать, да только я молчал больше. Калабрийцу про море интересно, что на берегу случилось – мое дело.

…Не только мое, конечно. Но это и до Севильи подождет, не прокиснет.

Рассказал Пабло Толстяк. Все, как есть и как было. Рассказал, вздохнул, брюхом своим безразмерным колыхнул:

– Или не знаешь ты, Бланко, что в Швейцарии есть такой кантон – Ури?

– Или не знаю, – согласился я. – Да не беда, дорогу найду. Чего туда повезем?

Поглядел на меня Калабриец – странно так поглядел.

– Или не повезем, Начо. Был я в Ури в запрошлом годе и, знаешь, домик прикупил. Горы там, красиво очень. И не сунется никто, герцог австрийский попытался – так ему все зубы пересчитали. Тихо в Ури…

Только и смог я, что моргнуть. Домик?!

– Тебе сколько лет, Начо? Двадцать? Я мне уже пятьдесят скоро стукнет. То-то!

– Да ты чего, Калабриец? – поразился я. – На покой собрался, что ли? Так ведь с тоски пропадешь в Швейцарии этой. Волком завоешь на третий день!

Зря я, конечно, голос повышал. Потому как не всерьез Калабриец про домик этот сказал. Знаю я – не бросит он наше ремесло. Так и помрет в море.

Долго молчал Пабло Толстяк, на чаек поглядывал, на берег близкий. Наконец дернул плечом:

– Или не соплей зеленой я в море вышел, Начо? Или не знает меня каждая рыба от Кадиса до Измира? Только вот что я тебе скажу, а ты уши растопырь да слушай. Дело наше – верное да правильное; надо по морю ходить, мы и ходим. Да только кончается все, Начо. Скоро не нужны мы станем, совсем не нужны. Кто сейчас по морю все больше ходит? Пираты да вояки, а честному контрабандисту и податься скоро некуда станет. Кастилия флот строит, и Арагон строит, а туркам и алжирцам уже и строить не нужно – все море в галерах. Так что вроде как между молотом и наковальней мы. Хочешь жить – иди в пираты, а это дело, скажу тебе, Начо, паскудное, паскудней некуда. А товары сейчас все больше королевские корабли возить начали. Дороже, да риску меньше. Так что не шутил я про Ури. Вот не станет Калабрийца, и Берега прежнего не станет. Мы, Начо, вроде как рыцари. Им теперь делать нечего, и нам скоро на покой. Только покой у нас, сам знаешь – петля да плаха!…