Андрей Валентинов - Ола

Оглядел я селду, словно в первый раз увидел. Эге, а дыры-то уже нет! Быстро заделали…

Значит, и тебе амен настал, Хосе-сапожник. А чему дивиться, ежели вокруг его сиятельства де Кордова Смертушка так и порхает? Небось посулили дюжину реалов за младенца того несчастного…

Впрочем, не только ему, сапожнику Франко, амен – мне тоже. Все простить могут Белому Начо – и цыганку зарезанную (хоть бы для порядку ее помянули!), и ересь всякую. А вот что проболтался, секрет королевский не соблюл – да еще какой секрет! – тут уж пощады не будет.

Ну и ладно!

Достал я из щели, что между камнями змеилась, булавку с камешками – в первую же ночь спрятал, не дурак – на ладони подкинул.

Хоть бы объяснил мне кто, с кем в Анкоре познакомиться пришлось? С кем по Севилье так славно гулялось?

…А пусть и не объясняют даже. С хорошей девчонкой гулялось! С той, для которой не разбойник я, не бродяга – рыцарь. Белый Идальго Игнасио Гевара!

Неужто за такое умереть жалко?

А вот платок с узлами – его я над дверью пристроил. Способ старый да надежный. Обыскивать придут – ни за что вверх коситься не станут.

Жаль, слова не сдержал, в собор севильский не отнес, к алтарю святому. А теперь уже и относить некому.

…И вспомнилось вдруг, как говорил мне во сне старый дон Хорхе: «Кто душу свою погубит…»

А ведь и вправду!

«Тебе решать, Игнасио. Тебе!»

Трудно первый узел поддавался, будто не из шелка он – из камня цельного. Зубами цеплял его, ногтями…

Дальше – легче пошло. Словно кто-то когти убрал, выпустил. Каждый узел – все проще и проще. И то верно, лиха беда начало!

…И в самом деле! Ежели один смертный грех не простится, то чего с семью делать? А ведь я без всякого платочка – по уши. Даже ежели последний месяц припомнить. Сколько душ в Авиле погибло? А по чьей вине?

И цыганка эта проклятая, Костанса Валенсийка – тоже на мне! Хоть и не жалею, а все равно – душа живая. Значит, и за нее гореть придется. Ведь не из ненависти ее порешил – от страха, а это, считай, еще хуже.

Так чего мне о душе моей трижды грешной печалиться? Раньше думать следовало, Начо! В тот миг, когда падре Хуан тебя из петли вытаскивал. Мотнул бы башкой, послал его куда подальше…

Усмехнулся я даже. Силен сам себя убалтывать, Бланко! Страшно все-таки, последний узелок ждет…

Ждал. Раз – и нету его.

Все!

А как узлов не осталось, встряхнул я платок (тяжелый, хоть и шелковый!), оглянулся…

Господь один лишь ведает, чего я увидеть думал. То ли рожу рогатую, на меня зубы скалящую, то ли сразу Пасть Адову, какой ее на штукатурке в соборах малюют.

Вот он я, Начо Белый, пожива готовая, лопайте!

Да только пусто вокруг, скучно. Даже обидно как-то стало. Вроде и понимал я (ой, понимал ли?), что все это – байки древние; прав был тот падре лысый, не завязать грехи в платок…

Но все-таки! Жаль, не узнает лобастая, что не струсил я напоследок. Хоть и не придется рыцарем стать, да и света белого не увидеть уже…

Но ведь развязал!

– Прошу вас, сеньор, прошу-у! Сюда, к столу-у… Садитесь, пожалуйста!

К столу так к столу, никакой мне разницы.

Прошел.

Сел.

– Вам удобно-о? Может, еще свечу-у зажечь?

А вообще-то говоря, бес знает что творится! Как поутру разбудили, из селды выволокли, чего я подумал? То и подумал – кушать ведут. Меня в смысле, кушать – клыками рвать, чтобы в клочья. Даже булавку с камешками не пожалел – обратно к рубахе пристроил. Все веселее будет!

Ан нет! Не пыточная – и не допросная. Большая такая комната, светлая, своды полукруглые под потолком сходятся. Окна, правда, камнем заложены да известкой забелены, зато свечей – дюжина целая, и не сальных, восковых. Потому и светло.

Ну и стол с табуретом. А у стола – хмырь в окулярах. Молоденький такой, вежливый, ровно не из фратин.

…А может быть, и не из них. Вместо ризы – балахон темный, какой сеньор Рохас, толстячок наш, носил. Уж не из Саламанки ли самой хмырь этот?

Или не из Саламанки все же? Уж больно говор приметный. «Прошу-у!»

Так ведь это сицилиец! Да-а-авно не виделись. Не зря я на них, мерзавцев, грешил. Они, они Супрему выдумали!

– Вам удобно-о, сеньор Гевара?

Ну, пристал! Подпрыгнул я на табурете, локтями в стол уперся. Кивнул – удобно, удобнее не бывает даже.

– Все хартии на кастильско-ом, но иногда там плохой почерк, так что я рядом буду, подскажу-у. Но если хотите, я сам вам прочитаю…

Поглядел я на хмыря, внимательно так. Заморгал сицилиец.

– Но, насколько мне ведомо-о, вы грамоте изрядно обучены, сеньор Гевара…

Не понимает. И я не понимаю – ну ничегошеньки. Хартии – это, ясное дело, бумажки, а вот все остальное…

– Они в порядке разложены. Самые важные первыми иду-ут.

Или новую пытку изобрели – хартии читать? Неужто гарроты хуже?

Пододвинул я свечу, взял то, что сверху лежит, взглядом скользнул.

«Иудеи Испании иудеям Константинополя…»

Чего-о?

Вначале не понял, а после увидел словно: собрались все наши иудеи разом – агромадной такой толпой. Собрались – письмо пишут. По очереди. А в Константинополе другая толпища сходится – читать чтобы.

Ну, ладно…

«Иудеи Испании иудеям Константинополя.

Уважаемым братьям – здоровья и благополучия. Знайте, что Король и Королева Испании заставляют нас принять христианство, лишают нас имущества и самой жизни, разоряют наши синагоги и прочими способами притесняют нас, и мы уже не ведаем, что делать. А посему Законом Моисеевым заклинаем вас объединиться с нами, и помощь оказать, и совет дать нам верный.

Исаак Абоаб, принц иудеев Кастилии и Арагона».

Повертел я бумажку эту в руках, в сторону отложил. Ну и что такого? Ведь все правда – и христианство принимать заставляют, и синагоги прикрывают. И убивают даже. Я бы на месте этих иудеев не в Константинополь – прямиком Моисею написал!

Покосился я на хмыря – кивает мне сицилиец. Дальше, мол, глаза стирай, Начо!

А что там дальше? Никак ответ? Точно! Оттуда, из Константинополя.

…А отчего это они Стамбул по-старому величают? Странно даже.

«…Возлюбленные братья в Вере Моисеевой! Получили мы послание ваше, в котором сообщаете вы о муках и страданиях, что вам приходится сносить. Считаем мы, что ежели Король и Королева Испании желают сделать вас христианами, вам следует христианство принять. И в том все раввины наши единогласны…»