Олег Гончаров - Княжич

Со стороны поглядеть — словно мураши в муравейник соломины тянут. Соломины большие. Тяжелые. А мурашам все нипочем. Будто без соломин тех муравейник развалится.

Только кому со стороны-то смотреть? Сквозь темень ночную да лесную чащу.

Но дотащили они колымагу до места. Перун им помог или крепкое воеводино словцо? Теперь уж не важно. Главное, что на место станину доставили.

— Колеса крепите. — Асмуд легко спрыгнул на землю. — Брус, бревна и канаты вот здесь, у кустов, складывайте. Да поосторожней. Не поломайте ненароком.

— Егри, — подозвал он к себе десятского из личной охраны конунга, когда воины исполнили приказание, — ты со своими людьми здесь оставайся. Если кто ближе чем на два десятка шагов подойдет — убей.

— Понял, ярл, — кивнул десятский.

— Остальным — спать! — велел старый варяг и пошел прочь.

И все воины направились к становищу, посреди которого в своем шатре мирно спал каган Киевский Игорь Рюрикович.

10 июля 942 г.

Утро обещало быть погожим. Ветер разогнал тучи, и природа вспомнила о том, что в Древлянской земле середина лета. Прижгло бор жаркое солнышко. Пар повалил от сосен и дубов. От истосковавшейся по теплу земли.

— Хороший денек, — сказал малинский посадник. — Может, поживем еще? — спросил он ратника, стоящего у бойницы, но не стал дожидаться ответа.

Он прошел по крепостной стене и задержался на площадке башенки, прикрывавшей ворота в город. С нее открывался отменный вид на реку, переправу и лес на том берегу.

Еще недавно посадник любил по утрам подниматься сюда, чтобы полюбоваться рассветом и вознести кощуны и требы Покровителю. Теперь же он знал, что там, за рекой, стоит полянское войско и варяжская дружина Ингваря-волка. От этого было гадко на душе. Гадко и противно. Отвернулся посадник от башенной бойницы. Посмотрел на малинский стогнь.

А здесь, одетые во все чистое (вдруг что не так, как же в нечистом перед Даждьбогом предстать?), мирники готовились отражать вражеское нападение. Все, от мала до велика, трудились на оборону.

Кто-то костры разжигал под большими чанами, наполненными водой. Не понравился вчера захватчикам кипяток. Не любят, видать, шпариться. Кто-то стрелы каленые и простые в вязанки вязал и мальцам раздавал, чтоб те стрелкам подносили.

А какая-то дородная баба на костерке похлебку варила. Мирно так. Буднично. Оно и понятно. Бой боем, а есть захочется. Проголодаются защитники, так ничего. Вот и похлебка готова. Кушайте, сил набирайтесь.

А вон старик на солнышке приснул. Улыбается во сне, может, молодость ему снится. Так пускай. Не потревожил бы кто…

Вздохнул посадник. Тяжело вздохнул. Хороший денек нынче Даждьбоже послал. В такой день и помирать не хочется.

— Болярин! — услышал посадник. Обернулся.

Ратник молодой, только усишки пробиваться начали, его зовет да на переправу рукой указывает.

Взглянул посадник, а на переправе человек. Не воин. Обычный огнищанин. Свой. Древлянский. Бредет по пояс в воде, а сам руками размахивает. Дескать, не стреляйте за ради Покровителя.

— Не стрелять! — крикнул посадник, чтоб лучники слышали.

Обрадовался огнищанин. Понял, что не падет от древлянской стрелы. Быстрее через реку побрел. Выбрался на берег. Голос подал:

— Православные! [25]Отворите! Впустите за ради Даждьбога! У меня к вам слово есть! — и кулаком по дубовым воротам.

— Впустите! — кричит посадник, спускаясь со стены.

Гладко по смазанным коровьим маслом проушинам скользят запоры. Приоткрываются тяжелые ворота, и огнищанин втискивается в узкий проход.

— Кто таков? — спрашивает подоспевший посадник.

— Вязгой меня люди добрые нарекли, — отвечает огнищанин.

— С чем пришел, Вязга?

— Со словом от Ингваря. От болярина его Асмуды. Переговорщик я.

— Ну, и чего этот Муда хочет? — не сдержал улыбки посадник.

— Знамо что, — отвечает переговорщик. — Хочет, чтоб ты, болярин, Малин-град сдал…

— А за это он мне благодар с княжьего плеча? Злато и рухлядь разную? — снова улыбнулся посадник, дескать, знаем мы Полянские посулы.

— Нет, болярин, — покачал головой Вязга. — За это он тебе и людям твоим жизнь оставит. Ежели, конечно, стремя Ингвареву коню поцелуешь да с ним супротив Коростеня выступишь.

Зашумели недовольно люди вокруг. Но остановил их посадник, руку вверх поднял.

— Ну, а ежели откажемся мы? — спросил он переговорщика.

— Тогда их Перун покарает вас. Стрелы свои огненные на Малин пустит.

Еще сильнее завозмущались люди. Где это видано, чтоб на земле Даждьбога Перун Полянский свои порядки наводил, да еще стрелами грозился?

— Ну, а ты сам что скажешь? — спросил Вязгу посадник.

— А по мне, так остался бы я с вами, — ответил огнищанин, — да показал бы ворогам, чего стоит древлянин супротив полянина.

— Так оставайся. — Посадник повел рукой, точно приглашая. — За чем же дело стало?

— Не могу, — тяжко вздохнул Вязга. — Там, — махнул он рукой в сторону реки, — жена моя да две дочери. Асмуд сказал, что, коли не вернусь с ответом от тебя, он их на потеху воев своих отдаст.

А потом на лоскуты порежет. Рад бы остаться, — махнул рукой переговорщик, — только Недоля мне нынче выпала.

— Ясно. — Посадник поправил меч, висевший на поясе.

— Ну, так что мне Ингварю сказать? — спросил огнищанин.

— А то сам не знаешь? — ответил посадник и улыбнулся хитро.

— Знаю, — улыбнулся в ответ Вязга. Постоял. Потоптался.

— Ну, так пойду я?

— Ступай.

Скрипнули надрывно ворота, и переговорщик вышел из града.

Уже на середине реки Вязга обернулся. Посмотрел на стены Малина-града, увидел в одной из бойниц посадника, рукой ему помахал.

— Помогай вам Боже, — прошептал и дальше пошел.

— И что они сказали? — спросил его Асмуд, когда он, мокрый, выбрался на берег.

— Сказали, чтоб шли вы к Марениной матери, — ответил Вязга.

— Так, значит? — дернул себя за усы воевода. — А ты им про стрелы Перуновы говорил?

— Говорил.

— А они?

— Велели, чтоб вы эти стрелы себе в задницу засунули.

— Значит, сами не сдадут град?

— Не сдадут.

— Тогда, — старый варяг повернулся и решительным шагом направился к становищу, — пускай на себя пеняют.

— Конунг! — позвал ярл, подходя к шатру.

— Сколько раз тебе говорить? Не называй меня конунгом! — показался Игорь из шатра.

Отмахнулся от этих слов варяг, как от мухи кусучей:

— Пора, конунг. Не хотят они по-доброму. Будем по-злому. Вели, чтоб горшки к приспособе тащили.

Бережно, точно величайшую драгоценность, несли варяги два больших кувшина. На каждый по четыре воина.

— Ох, и чудные эти ромеи [26], — оскалился один из воинов, обнажив почерневшие от времени зубы. — Что за смешные горшки? Дно вострое, поставь — упадут.