Василий Ян - Поход Ермака

И, словно безумный, захватив шапку опрометью кинулся из избы.

О чем говорили, запершись, в это раннее августовское утро Семен Аникиевич с атаманом Ермаком, осталось тайной для домашних, – только выйдя из горницы оба они так и сияли, точно в Светлый праздник.

– Век тебе не забуду порады такой, – взволнованно говорил Строганов, провожая до крыльца гостя, – за такие речи, Василий Тимофеевич, много грехов тебе отпустит Господь! – дрогнувшим голосом заключил свою речь именитый купец и на глазах всей дворни горячо обнял и трижды облобызал Ермака.

– А ты нешто поп-батька, што грехи отпущать ладишь? – отшутился Ермак, с трудом удерживая счастливую улыбку. – Только помни, сударь Семен Аникиевич, уговор наш предоставить нам всего в аккурате: и зелья, и харчей, и пушек да самопалов, всего штобы вдоволь. Не то не видать нам югры, как своих ушей!

– Всего, всего вдоволь будет: и стругов дам, и людей, и зелья, и свинцу, одежи да снеди, да еще человек с триста наберу из пленных ливонцев да немцев, што живут по посадам, а с ими татарву мирную из наших ясачников снаряжу. Глядишь, с таким-то войском и не зазорно идти на Кучума.

– Мне своей вольницы буде. С таким молодцами и подмоги не надоть бы, – не без гордости произнес, усмехнувшись, Ермак.

– Ладно! Бесерменов все ж прихвати… Ими и поселять завоеванные улусы станешь, – тем же радостным голосом возразил Строганов и вдруг осекся.

– Ты што? – неожиданно вскинул он на Ермака глазами.

Но тот не отвечая ему быстро сошел с крыльца, не отводя глаз с дороги, по которой спешил из станицы, чуть не бегом, есаул Кольцо.

– Што тебе, Иваныч? Аль за мною? – не без тревоги в голосе спросил атаман.

Седоусый есаул запыхавшись очутился в десяти шагах от своего начальника.

– До тебя, Василий Тимофеич. С ребятами сладу нет – больно разбаловались. Всю ноченьку напролет бражничали. Мыслил к утру уймутся, ан еще пуще того озорничать стали. Песни спервоначалу орали, а сейчас палить стали из самопалов, поселенцев пужать. Я с подъесаулами, было, к ним вышел, уговаривать их стал. Так куды ж тебе! И не чухают… А бабы поселенские да дети ревмя ревут – боятся пищалей-то… Мужья ругаться, а наши за бердыши было… За тобой поспешил. Уйми этих дьяволов, Христа ради, атаман-батька!

– С чего бы это? Тебя они всегда слушались, Иваныч, – недоумевающе пожал плечами атаман. – Што же говорят они? Што? Выкладывай, друже.

– Говорят, што на Волгу, вишь, вертать ладят. Не житье, бают, им здеся, ровно бабам на печи. Набражничались мы, говорят, без дела. На тебя ропщут за безделье, атаман.

– Дурни! – засмеялся беззлобно Ермак. – Ну, друже, приготовил я подарочек им не малый. Собери-ка круг скореича, Иваныч. Весточку я таковскую им принес, што вся их брань, ровно птица, из башки вылетит. Знатным гостинчиком распотешу вас всех.

– Сказать не изволишь, атаман? – осведомился Кольцо.

Ермак прищурился, усмехнулся и, вперив глаза в далекие Уральские горы, произнес весело и спокойно:

– Сибирское царство воевать пойдем, вот што, Иваныч!

Глаза у Кольца расширились от изумления. Он даже в лице изменился от неожиданности, этот бывалый, пожилой есаул, вскормленный, вспоенный разбойничьими делами.

– На Сибирь мыслишь?… С горсточкой-то нашей на Кучумку самого? – после долгого молчанья произнес он, словно проснувшись.

– А то нет?… Што же, мои молодцы хана югорского не одолеют, што ли!… – задорно и смело блеснул глазами Ермак. – А за то, Иваныч, – после минутной паузы закончил он вдохновенно, – русский народ да государь-батюшка нам вины наши отпустят. Да и совесть, небось, глодать перестанет за те черные дела, что вершили ненароком… А татарвы бояться не след. Блудливы, што кошки, трусливы, што зайцы, Кучумкины народцы… Правду ль я говорю?

– Правду-то правду, а только штобы худа не было из того, атаман… Нас-то пять сотен без лишнего будет, а их тьма тьмущая, ровно мошкарей над рекою в жаркий вечер…

– Хуже того, што ноне, не будет, Иваныч, – разом упавшим голосом произнес Ермак. – Небось, и у разбойников есть совесть. Небось, не от радости бражничают молодцы. Нешто им сладко жить так-то: с кровью на руках, с виселицами над головами да с совестью нечистой иной раз?… Нет, Иваныч, собирай-ка круг, сокол ты мой седой! Скажи стану, што атаман-де говорить с им будет! – уже повелительным тоном заключил свою речь Ермак.

Кольцо, не смея ослушаться, направился к станице. На площади села царило смятение. Около сотни казаков пели песни, стреляли из пищалей на воздух и всячески пугали мирных жителей поселка.

Женщины плакали, дети кричали. Мужчины тщетно пытались уговорить озорников. Ночное бражничание давало себя чувствовать. Буйные головы, отягощенные винными парами, плохо соображали свои поступки.

Но вот, подобно громовому раскату, пронесся зычный голос Кольца, прибежавшего на площадь:

– Круг! Атаман круг велит собрать, робята!

Одновременно с этим зазвенели гулкие удары била, приютившегося на середине площади поселка.

Пальба и шум прекратились точно по мановению волшебного жезла. Пьяные казаки словно разом протрезвились. Круг, по казацким обычаям, сзывался в исключительно важных случаях. Изо всех изб бежали, наскоро застегивая зипуны и кафтаны, казаки. Заспанные, еще не протрезвившиеся, лица выражали полное недоумение.

– Што?… Зачем круг?… Где атаман?… Зачем подняли спозаранку?… – слышались недовольные голоса.

– Пожди малость, придет батька-атаман – все изведаешь, – уклончиво отвечал Кольцо любопытным.

Ермак не заставил себя ждать.

К полному удивлению всей собравшейся на круг станицы он пришел как на пир, как на праздник. Его бархатный кафтан сверкал золотом и каменьями самоцветными. Золотом же шитая, с алым верхом мурмолка дивно шла к его смуглому, красивому лицу. На золотой же опояске, усыпанной яхонтами, алмазами и рубинами, висел тесак в дорогих ножнах и длинная острая казацкая сабля. Вся фигура дышала особенным величавым спокойствием и торжеством.

– Штой-то с атаманом нашим?… Ишь вырядился, словно тебе в Светлый праздник! – с недоумением переговаривались между собою казаки.

Но вот прогремел сильный и могучий голос Ермака:

– Братцы-казаки! – произнес он сильно, появляясь в центре круга, – с радостною вестью пришел я ноне к вам. Дозволь речь смелую перед тобой держать, могучая казацкая вольница!

– Говори, атаман! Слушаем тебя завсегда охотно! – отозвалось вокруг Ермака дружным гулом.

– Спасибо, молодцы! Не долга речь моя будет. Слушайте! Видать больно мы обжились на готовых хлебах. Притупились шашки наши, подмокло зелье [порох], заржавели пищали. И лежим мы на печке да спим сладко, либо бражничаем да пируем. Да и то сказать: вина не наша в том. Югорцы притихли, сюды нейдут. Делать нам нечего. Вот от безделья и обленились мы. Только брагу тянем да хлеб жуем, аль на палатях нежимся, ровно дети да бабы. Аль забыли молодцы откеда мы соколами налетели? Аль запамятовали про гульбу нашу удалую? Аль не тянет более к пищали да сабле? Так-то поди може и вольготнее жить, поживать, чужой хлеб жевать да озорничать под хмелем.