Елена Чудинова - Держатель знака

В глубине квартиры мелькнула мама: даже издалека бледная, она стояла у косяка, наблюдая за чем-то происходившим в комнате.

Отшвырнув с дороги не пускавшего его парня (тот ударился о сложенную в углу поленницу — со стуком полетели дрова), Борис влетел в квартиру.

…Выдвинутые ящики письменного стола валялись на диване: присевший на корточки человек в черных галифе рылся в их содержимом… Часть бумаг валялась уже на полу, и по ним ходили… Распахнутые дверцы комода, перерытое постельное белье…

— Я еще раз повторяю, что мой сын выехал из города в неизвестном мне направлении, и… — мама осеклась на середине фразы — зрачки ее глаз в ужасе расширились.

— Что здесь происходит? — Голос Бориса прозвучал уверенно и по-взрослому властно.

— Кто такой, черт побери?!

— Я — Ивлинский.

— Ты-то нам и нужен.

— Полагаю, что я, раз вы вломились в мой дом. Еще раз спрашиваю, что здесь происходит… Г-м… Чека… понятно, благодарю Вас…

— Собирайтесь, Ивлинский. Вы арестованы по обвинению в участии в контрреволюционном заговоре.

«Главное — вести себя так, будто у меня нет и не может быть никакого „смитта“ в куртке… Увереннее, естественнее, так, как не ведут себя при аресте люди, у которых грозящее смертью без суда оружие в кармане…

«Может быть, по дороге удастся выбросить… Господи, хоть бы удалось! Мой, освященный, „смитт“ — в их руки… Нет, удастся, удастся…»

— Боринька, — Евгения Алексеевна Ивлинская видела, что сын был как будто в радостном опьянении — он, казалось, не замечал перед собой лиц… Щеки горели, от возбуждения его немного трясло…

— Мама, дорогая, милая, поверь мне… Самое главное… ты… тебе не придется стыдиться меня, слышишь?

Словно во сне, Борис собрался и спустился в автомобиль.

— Боря — декабрист, — как-то обронил в разговоре с Андреем Даль. — Типичный пример вытесненной биографии.

— То есть?

— Старые мистики говорят — в каждом человеке три биографии: реальная, внутренняя, вытесненная… Во мне, например, вытеснена биография музыканта… А Борис — декабрист с головы до пят, но в нем не может развиться соответствующее этой биографии проявление, так как оно противоречит окружающему миру… Заметили, например — он синтезирует понятия дружбы и политики. Типичная психология тех… «Друзья, прекрасен наш союз…» Он еще в себе давит отчасти то, чего там избытке: все эти разбавления политических акций объятиями, поцелуями, клятвами, слезами, шампанским с лихим тостом — бокалы вдребезги… Много… Не дай ему Бог случая для геройства…

— Отчего же, Николай Владимирович? Смелость и здесь не лишняя…

— Не тот сорт смелости, Андрей, для здешних условий не годится… Борис на эшафот пойдет как на праздник, легче, чем мы с вами. Но ему нужна публика, нужно ощущение своей индивидуальной принадлежности истории. Его поведет экстаз, эйфория. А ВЧК напоминает не темницу с видом из окна на красиво драпированный черным сукном эшафот, а дурно пахнущую бойню, и — в полнейшей антисанитарии… Не знаю, что бы сталось, очутись он вместо одиночки или дружеского круга в камере с какими-нибудь грязными мешочниками…

Последние слова Даля оказались пророческими. Допросов, которых с таким бурлением душевных сил ждал Борис, не последовало. Был один допрос, в первую же ночь всего один, если это вообще можно было назвать допросом. Допрашивал какой-то странно безликий человек: у него как показалось Борису, все черты находились на месте, но при этом отчего-то не составляли лица, а так и оставались глазами, ртом, носом…

— Фамилия? Имя? Отчество?

— Ивлинский Борис Александрович.

— Так. — Взгляд в бумаги. — Год рождения… девятьсот пятый… Бывш. дворянин… Признаете себя участвующим в контрреволюционной деятельности?

— Безусловно!

— Так… Кем были вовлечены?

— Поэтом Леонидом Каннегисером.

Борису казалось, что вызывающие ответы повисают в воздухе, не достигая цели… Это вообще не походило на допрос, а напоминало скорее какую-нибудь скучную перерегистрацию продовольственных карточек. Он не знал, что первый этот допрос и будет последним, что ему предстоит прожить еще несколько недель в ужасающей мысли, что он навсегда забыт в тюремной грязи: в нескольких, но разделенных кирпичом, метрах от друзей по организации — в общих камерах слева, справа и напротив, но не в той, куда странный каприз судьбы забросил его самого…

— Товарищ Кузнецов! Привезли профессора Тихвинского…

— Давай сюда — этот будет поважнее… Увести!

«ЗАПИСКА УПРАВЛЯЮЩЕМУ ДЕЛАМИ СНК И СТО. ТОВ. ГОРБУНОВ! НАПРАВЬТЕ ЗАПРОС В ВЧК. ТИХВИНСКИЙ НЕ СЛУЧАЙНО АРЕСТОВАН: ХИМИЯ И КОНТРРЕВОЛЮЦИЯ НЕ ИСКЛЮЧАЮТ ДРУГ ДРУГА.

3/IX ЛЕНИН» 82

— А говорите-ка вы потише, господа! — с улыбкой произнесла Мари, наклоняясь над последним ящиком еще зимой пошедшего на дрова комода. — Ее Высочество спит.

— Извини, Маша, — Женя, поморщившись неприятному привкусу подкрашенного травой кипятка, поставил стакан на стол.

— Ты как с куклой возишься.

— Надо сказать, Николаев, что ты весьма своеобразно выражаешь свои родительские чувства.

— Не могу сказать, чтобы я отчетливо представлял, каковы должны быть эти чувства. Ну скажи, Чернецкой, что можно чувствовать к существу, которое способно только спать или смотреть в потолок, притом — совершенно бессмысленно? Вдобавок другие куклы мяукают, только когда им нажимают на живот, а эта — в любое время дня и ночи… Мари, может быть, окно прикрыть?

— Нет, Митя, не надо. Пусть свежий воздух идет. — Поправив еще какую-то, неизвестно чем не угодившую ей, складку одеяльца. Мари вернулась к столу, за которым сидели Женя и Митя. — Никогда в Петербурге не было такого свежего воздуха — даже морем пахнет…

— Еще бы — не первый год стоит вся промышленность, и на один жилой дом приходится десяток необитаемых… А странно, я никогда не любил Питера, а сейчас…

— Неожиданно возлюбил?

— Не смейся… Ведь все-таки мы не даем ему умереть… Хотя бы эти розы, которые ты принес сегодня Мари… Ну не странно ли, что в городе, где каждый день умирают от голодного истощения, все-таки продают цветы?

— Мор и глад… А суета — сгорела. — Женя рассмеялся. — А ведь пословицу о пушках и музах придумали сытые… Нет более гадкой лжи, чем эта пословица… Ох ты… Маша, Бога ради, что это такое?! — немного изменившись в лице, Женя обернулся к отошедшей Мари, которая, переменяя что-то в «кроватке», едва слышно успокаивала ребенка какой-то колыбельной. — Что ты поешь?..

— Заплачку, — улыбнулась Мари. — Меня научила когда-то одна старуха в деревне.

— Ты не можешь сказать все слова?

— Если я ничего не перепутала: