Елена Чудинова - Держатель знака

— Я живу сейчас одна. Приходит Жюли, поденщица. Но мне нравится хозяйничать самой. — Ида, в бежевой блузке и светлой юбке — по-парижски узкой, собирала на стол. В ее осторожных, привыкших к милтону и китайским сервизам руках, простенькие новые чашки и блюдца почему-то казались дорогим фарфором.

— А Ирина Андреевна?

— Тетя поехала в Бонн.

— Вот как?

— Да, до конца сентября. Какие-то денежные вопросы. Что-то куда-то переводить. Сюда, кажется. Я же в этом ничего не понимаю. — Ида засмеялась. — А тетя у нас Министр Финансов, это было ее прозвище на даче. В Крыму. Одно лето это было каким-то дачным поветрием — придумывать всем прозвища.

— Дача у вас, кажется, была в Алуште?

— Нет, в Профессорском уголке. Это недалеко от Алушты, час езды верхом.

В открытом окне с темными от времени коричневыми ставнями видна была часть высокой крыши соседнего дома: золотые и рыжие листья начинающегося сентября живописно выделялись на фоне бурой черепицы.

— А что слышно на бульварах?

— Я не завсегдатай модных мест, Ида…

— А все же?

— Появилась какая-то новая ересь: насколько я могу судить, почище штейнерианской и еще эклектичнее… Тем не менее стремительно входит в моду. Попытка подведения космогонической базы под господ в черных кожанках… Очень многое нахватано из йоги, а вообще — скверновато пахнущий дилетантизм, за которым неизвестно что стоит на самом деле… Честно говоря, довольно противно: воспевание эдакого раздутого в России мистического костра, в огне которого должно сгорать все, мешающее всеобщему блаженству. Так воспевать кровь можно, только сидя за письменным столом! Впрочем, все апостолы мракобесия были теоретиками, к сожалению, кроме последних… Простите, Ида, кажется, я увлекся.

— Вы чем-то очень взбудоражены, Вадим.

— Просто узнал сегодня, что снова откладывается мое возвращение в Петроград.

«Схватился за спасительную полуправду… А ведь сейчас на этот вопрос, надо было сказать… «Мне надо поговорить с Вами, Ида Дело в том… дело в том, что я люблю Вас — люблю с юношеской силой и чистотой, каких не ожидал в себе обнаружить…

— Не мучьте себя так, Вадим. Ведь Вы нужны здесь.

— Для боевого офицера это не Бог весть какое утешение, Ида. Изумительный чай. Как надоел вечный здешний кофе…

— А вы когда-нибудь слушали самого Штейнера?

— Почему Вы об этом спросили?

— Просто так, пришло в голову, когда Вы упомянули о штейнерианцах.

— Нет, ни разу. С меня хватило речей его бешеных последователей. Я с изрядным их количеством был знаком через Женю Ржевского — одно время он было увлекся этим, но быстро охладел.

«Я же сам себя топлю… Зачем я упомянул сейчас Ржевского? И словно кто-то за язык тянул его непременно упомянуть».

— Я не знала, что Женя увлекался антропософией, но не удивлена. Непредсказуемость своего поведения он, мне кажется, сам доводил до крайности. Странно, насколько они все же непохожи были с Сережей, не правда ли?

— Не знаю. В них больше сходства, чем представляется на первый взгляд. Сережа унаследовал ту же непредсказуемость, я бы сказал — неуправляемость. Он не мог бы быть кадровым военным. Это фамильное свойство его натуры мне несколько знакомо по петроградскому подполью.

Все то же светлое, приветливое выражение лица, та же характерная осанка екатерининки — но все же сидящая напротив Вишневского Ида как-то мгновенно и очень сильно изменилась — словно произошло нечто очень важное.

— Вы хотите сказать, Вадим, что встречали Сережу Ржевского после революции?

— Встречал? Я думал, что говорил Вам об этом… Конечно, не однажды встречал и работал с ним в девятнадцатом году, правда — недолго. Но… — в следующее мгновение Вишневский понял.

— Он… очень изменился?

— Не могу Вам ответить, я до революции не был с ним знаком, только слышал о нем от Жени.

«Значит, в действительности все выглядит еще проще: там, где поперек дороги Юрия встал старший брат, на моем пути появился младший. Как все просто!» — Вишневскому захотелось рассмеяться. Он знал теперь, что ничего уже не скажет, что объяснение, которого в действительности не произошло, все же не оставляет ему и слабой надежды.

«Но ведь получается, она не знает, что Сережа Ржевский в Париже?.. Значит, приятный долг сообщить ей об этом выпадает на мою долю? Забавно, хотя и несколько жестоко. Но не сделать этого было бы бесчестным…»

Перед Вишневским неожиданно возникло лицо Сережи — усталое и очень равнодушное, губы, искривленные иронической усмешкой: «Я рад, что она здесь, но видеть ее не хотел бы… Сказать по правде, Вадим, я никого не хотел бы видеть».

«Нет! Тысячу раз — нет… Она не должна встретиться с этимСережей… Он убьет ее, даже этого не заметив… Пусть лучше не знает… Пусть лучше молится за далекого беспечного мальчика с обаятельной улыбкой… Пусть что угодно, только не это.

И какой счастливый дух уберег меня от того, чтобы за несколько месяцев ни разу не упомянуть при ней к слову о том, что он — здесь? Господи, не мне играть тут жестокую роль фатума… Только не мне…»

— Что с Вами, Вадим? Вам дурно?

— Нет, простите, так… Мы, кажется, говорили о Ржевском?

Вишневский вздрогнул: в маленькой квартире громко заработал телефонный звонок.

— Извините. — Ида с какой-то печальной легкостью поднялась и вышла в темный коридорчик к аппарату. Дверь осталась приоткрытой.

— Алло? — как во сне слышал ощутивший внезапную слабость Вадим.

— Да… Вы, Юрий Арсениевич? Да? …Да, я сейчас дам его Вам…

— Алло?

— Вишневский? — голос Некрасова звучал как-то странно ровно. — Приезжай как можно скорее. Я в твоем номере.

Некрасов сидел в глубоком кресле у телефонного аппарата. Звук открывшейся двери не заставил его даже поднять голову. На журнальном столике перед ним стояла почти пустая бутылка виски. Вишневский уже несколько лет не видел Юрия пьяным — с тех пор как появилась Тутти.

— Юрий!

Некрасов поднял глаза, и Вадим, столкнувшийся с ним взглядом, с испугом понял, что он трезв — опустошающе-беспощадной пьяной трезвостью.

— Что случилось?

— Сядь, — Юрий кивнул на второе кресло у столика

— Пойдем в гостиную — там удобнее говорить.

— Не стоит отходить от телефона.

— Плохие вести… оттуда?

— Никаких, — Юрий усмехнулся. — В том-то и дело, что никаких.

— Этого не может быть. Более двух-трех каналов одновременно из строя не выходит… Просто не выходит…

— Все каналы одновременно. Сейчас проверяют последний — дипломатический. Подполье молчит… как покойник. Ты догадываешься, что это может означать?

Лампа в оранжевом абажуре рассеивала неяркий мягкий свет. Телефон молчал пятый час. Некрасов, взявшийся за вторую бутылку, вопросительно взглянул на Вишневского. Вадим отрицательно качнул головой — горло было сжато спазмой. Юрий выплеснул остатки виски в свой стакан, и просто, как будто пил воду, осушил его. Он был все так же устрашающе трезв, как несколько часов назад.