Елена Чудинова - Держатель знака

Где-то между ребрами в живой плоти скользнул стальной быстрый холодок: нервы натянулись в безмолвном крике всепоглощающей боли и порвались.

…Рот обожгло спиртом: невыносимый запах спирта ударил в ноздри.

— Теперь дыши глубже, — произнес успокаивающе мягкий голос где-то рядом. — Грудь освободилась. Дыши.

В голосе была неожиданная усталость.

— Задал ты мне работы: общее истощение да гнойный плеврит… Сколько лет назад ты сослан?

— Уже четыре года.

— Сколько тебе лет?

Вопросы звучали как приказания — но не подчиняться им отчего-то было немыслимо.

— Около двадцати.

Странный священник сидел в ногах кровати: рука его еще лежала на пульсе Андрея.

Бревенчатая, с железной печкой комната была обставлена скудно и просто. Пестрые ситцевые занавески закрывали дверь в сени — комната была единственной: вторая дверь из нее вела в операционную. Под потолком, на протянутой наискось веревке, покачивались связки сухих трав. Под несколькими теплилась лампадка. На одной из стен висело несколько акварелей и рисунков углем — в основном местные пейзажи. В шкафике в углу виднелись склянки медицинских препаратов. Скобленый стол, придвинутый к низкому окну, служил письменным — на нем теснились папки бумаг. Внимание Андрея привлекла сделанная на корешке одной из папок размашисто-ровная надпись: «Материалы к кн. „Гнойная хирургия“.

— Срок?

— Пожизненно.

— Что было причиной или поводом для ареста?

— Я шел по делу о заговоре Таганцева.

— В шестнадцать лет? — священник сдержанно улыбнулся. — Тебе около двадцати лет, и почти четверть из них ты провел по тюрьмам. Как тебя зовут?

— Андрей Шмидт. А Вы… Вы… — Пораженный неожиданной догадкой, Андрей попытался приподняться, но священник мягко ему помешал. — Ведь Вы — Владыко Лука, Вы — Валентин Феликсович Воино-Ясенецкий! И Вы — Вы — здесь!

— Да, я — Воино-Ясенецкий. Воино-Ясенецкий оказался почти таким, каким когда-то и представлял его Андрей по рассказала Даля: широкоплечий, высокий, с чем-то хищно-львиным в посадке крупной головы и красивых чертах лица — он казался властным и суровым, но в этой властности не было властолюбия, а в суровости — безразличия. Весь облик его дышал скорее грозным мужеством, чем благостью: с ним невольно связывалось представление о черном клобуке инока Пересвета — это был священник-воитель.

— Ты — лютеранин?

— Нет, я православный.

— Ты все четыре года не причащался?

— Да, конечно.

— Ты устал — попытайся уснуть. Ты хотел бы исповедоваться сегодня вечером?

— Да… мне хотелось бы. Очень хотелось.

— Хорошо, сын мой. А теперь — спи, — с осторожностью укрыв Андрея вторым, меховым, одеялом, Воино-Ясенецкий сложил пальцы хирурга в благословляющем жесте.

Высокие пятистенки-дома с небольшими окнами, расположенными довольно высоко от земли…

Но стоят не в ряд, а словно хотят попросторнее рассыпаться под этим высоким небом… И от этого ли или от того, что деревья чахлы и редки, а окоем — бескраен, крепкие, с высокими крышами дома кажутся маленькими детскими игрушками, разбросанными по огромной доске стола. В России, когда выходишь на деревенскую улицу даже с домишками куда ниже и плоше этих, пространство замыкается ощущением жилья, места, обжитого людьми…

А здесь человек чувствует себя беззащитным и крошечным, затерянным в бесконечности раскрывшихся под этим высоким небом просторов.

Туруханск… Простор пространства, переливающегося через называемый городом поселок… Деревянная колокольня городской церкви.

Андрей покачнулся: перебирая рукой колья редкой изгородки, сделал еще два шага до сваленных в кучу бревен и сел. Голова была очень тяжелой — захотелось уронить ее в колени, но Андрей заставил себя не делать этого — он давно уже заметил, что силы восстанавливаются быстрее, если заставлять себя делать усилия…

Метрах в ста от Андрея у высокой бревенчатой стены какого-то амбара играли в городки дети — не очень маленькие, восьми-десяти лет. Детей, с непокрытыми головами, но в ярко расшитых кухлянках, было трое: двое мальчишек с обычными для русской деревни лицами и смуглая скуластая девчонка с черными до блеска, забавно-короткими косичками…

Андрей невольно залюбовался девочкой, отскочившей несколько шагов с поднятой в руке битой: белизна кухлянки живописно подчеркивала темный цвет ее лица и веселую черноту волос… Местная… якутка?.., эвенка?.. Андрею много уже доводилось видеть коренных уроженцев этих мест, в основном издали, но кто из них кто — он не знал…

«Я был бы рад, если бы ты перестал путать эвенков с якутами — между ними нет ничего общего», — нахмурясь, произнес недавно Воино-Ясенецкий.

Какая, в чем тут может быть разница?.. Господи, как все это странно: играющие дети, стены бревенчатых домов, городишки затерянные в безбрежных пространствах…

Человеческое утро — дикий мир… «Что бы сказал Борис? Странно, как будто это было вчера, вчера мы сидели с ним на Смоленском у могилы Таты Ильиной… Я помню Борькино шестнадцатилетнее лицо, помню весь наш последний разговор… А ведь это действительно было для меня вчера — как будто я прыгнул в воду мертвяще-черной реки и вновь вышел на берег за много верст по течению… Концы сходятся — это было вчера. Борька говорил тогда о том, что мы — странное поколение: такое же, как поколение заката античности… Юность среди распада и руин. Но ведь и эти руины дышали нашейцивилизацией! Ведь она, воплощенная в руинах, все же была вещественнее, чем сейчас, когда она — на тысячи верст вокруг — только рожденный моей памятью признак! Закат античности… Борис был прав… Как будто со мной уже когда-то было то, что происходит сейчас… Как будто я воином, случайно влившимся в Великое Кочевье юных варварских племен, неся в себе одном странный груз мудрости Платона и гекзаметров Гомера, шел среди них — бесконечно далекий… И тоже тогда, как и теперь, задавал себе вопрос — куда должен я нести свою неизмеримо драгоценную ношу? Куда?

Господи, как странно… Но ведь я для чего-то нужен, если я остался жив, если нужно было то сражение со смертью, которое выдержал за меня Воино-Ясенецкий? Сам Воино-Ясенецкий, человек, имя которого я с детства привык слышать произносимым с благоговейным трепетом… А вот сейчас живу в доме подвижника, каждый день вижу его — и все это так обычно и просто… Но ведь я же знаю, не докторским бы я рос ребенком, если бы не понимал того, что только наитие высшей силы делает эти руки способными на то, что делается ими!.. Я понимаю, что вижу перед собой что-то нечеловеческое, но это нечеловеческое так мудро, так просто облечено в человеческие покровы… Странно, Господи, как странно!»