Елена Чудинова - Держатель знака

— Так что же? Ты хочешь сказать, что ты и там ходил без куртки?

— Не я… Нет, представь себе: торжественный вечер, изо рта — пар, все толкутся в шубах и валенках, на Блоке — лыжный свитер, Чуковский укутан по самые усы… Вдруг появляются: Гумилев — под руку с дамой — не помню, кто с ним был, кажется — Одоевцева… На Гумми — безукоризненный смокинг, Дама — в декольтированном платье… И ведут себя так, словно все вокруг одеты точно так же, словно нет холода и вообще ничего не случилось… Ходасевич тогда так и сказал — будто Гумми этой выходкой заявил: «Ничего не случилось. Что — революция? Не знаю, не слыхал».

— Надеюсь, его дама не простудилась?

— Не в этом дело, Тата.

— К сожалению, в этом, Борис. Ну скажи, не обидно бы им было простудиться, и, при том положении, в которое мы сейчас поставлены, очень легко умереть — в общем-то, умереть из-за глупости? Это невероятно, что в человеке, который прошел через столько сражений, так часто, чтобы не сказать — почти постоянно, проглядывает какой-то безрассудный, беспечный мальчик… Мне кажется, вы его все за это и любите. Весь ваш «Диск» словно бы девизом взял нечто вроде «Отдать жизнь не жаль, если это красиво смотрится».

— При том, что наши, г-м… оппоненты употребляют слово «эстетика» в виде ругательного, это не так уж и глупо…

«Это хорошо, что она спорит… Николай Владимирович говорил, что надо стараться все-таки втягивать ее в споры…»

— О, даже по стуку ясно, что это Шмидт.

— И, как всегда, минута в минуту. Андрей устроен не так, как мы, простые смертные, у него в самый мозг вмонтированы швейцарские часы «Омега».

С губ выходившей уже в переднюю Таты спорхнула слабая улыбка — это было само по себе очень много:

Тата далеко не всегда улыбалась шуткам.

— Надеюсь, я не опоздал? — Андрей повесил куртку рядом с курткой Ивлинского.

— А разве ты можешь опоздать? — слабо улыбнулась Тата: вопрос Андрея забавно перекликался со словами Бориса.

— Вероятно, могу, впрочем, не знаю — не пробовал.

— Андрей… послушай, мне хотелось у тебя спросить: что было с Борисом сегодня в школе? Мне он все равно не скажет. Если можешь — скажи ты.

— Не могу, Тата, извини, — твердо проговорил Андрей, задерживаясь вместе с Татой в дверях.

…Что было? Да, собственно, ничего и не было. Шел второй урок: снизу, из рекреационного зала, доносились звуки расстроенного пианино и звонкие голоса.

Неожиданно Борис поднял руку и, побледневший, с трясущимися губами, попросил у старенькой Эммы Львовны разрешения покинуть класс. В то мгновение, когда дверь хлопнула за выбежавшим Борисом, в руках стоявшего у доски Андрея Шмидта сломался и без того маленький кусочек мела…

— Борька, что с тобой?! — Коридор был пуст, и Андрей позволил себе встряхнуть друга за плечи.

— Я не смог… сдержаться, — уже взявший себя в руки Борис криво усмехнулся. — Понимаешь… это похоже на… аукцион в родительском доме.

— Ты о чем?

— Послушай! — Борис кивнул в сторону прикрытых дверей в зал.

— Ничего не понимаю… У малышей пение.

— А что они поют, ты слышишь?

— «Картошку», — Андрей недоумевающе пожал плечами.

— А ты помнишь слова «Картошки»? — настойчиво продолжал спрашивать Борис.

— Конечно. «Здравствуй, милая картошка-тош-ка-тошка, Наш ребячий…» Что?

— «Комсомольский идеал-ал-ал!» — отчетливо донеслось из зала.

— С каких это пор?

— Это песенка нашего детства, Андрей… Помнишь, пикники, костры, голубые галстуки? Эту детскую песенку еще недавно напевала покойная Катя… Они, понимаешь, они перекраивают все с чужого плеча, что только могут перекроить… А что не могут — уничтожают. Это — воровство. Конечно, я не должен был срываться из-за такой ерунды. Не знаю, что на меня нашло, — выскочил у всех на глазах, как мальчишка… Да еще то, что ты сорвался за мной, — ты, конечно, не мог знать, что это из-за такого пустяка. Но представляю, как это все выглядит…

— Никак особенно не выглядит. — Андрей улыбнулся. — Ты мог плохо себя почувствовать, а я, кстати сказать, вышел вовсе не за тобой, а за мелом. Так что выбрось из головы — это просто нервы. С кем не бывает.

— Думаю, что с тобой.

Мальчики негромко рассмеялись, взглянув друг на друга.

— Привет, Шмидт!

— Удивительно неожиданная встреча… На чем я прервал разговор?

— На благоразумии, которого начисто лишен «Диск»… Понятно, имеется в виду наша часть «Диска».

— На мой взгляд, «Диск» — заведение предельно благоразумное.

— Неужели? — с легкой насмешливостью протянула Тата.

— В этом не может быть ни малейшего сомнения, — Андрей откинулся на спинку кресла. — Дело в том, что слово «благоразумный» семантически означает то, что разумом направляется ко благу.

— Вот именно.

— А скажи, благоразумны ли дуэли? Или, не будем брать наши дни, благоразумны ли были рыцарские турниры прошлого? С одной стороны, какое может быть заложено благоразумие в том, что жизнь подвергаются риску из-за улыбки дамы? Но если отрицать турниры, то отрицается само служение Прекрасной Даме. А без служения Даме делается невозможным дух рыцарства, а если бы рыцарство не существовало как явление и понятие, это была бы моральная потеря для рода людского, причем — немалая. Благоразумие не всегда рационально… Сервантес не высмеивал понятия рыцарства. Дон Кихот — это воплощенное благоразумие… Для зари подлого века нет ничего более грозного, чем бессмысленный меч Дон Кихота, ибо он поднимается над реальностью там, где без него она торжествовала бы. Ergo, нет ничего благоразумнее «Диска».

— Хорошо, г-н знаменный рыцарь, Вы убедили меня в том, что ходить в нетопленом помещении во фраке просто необходимо… Еще немного, и я догадаюсь, что Ваш меч посвящен какой-нибудь Прекрасной Даме, берегитесь!

— Не скрою, сударыня, что Ваша догадка близка к истине: мой меч посвящен и… освящен.

Рука Андрея, словно невзначай коснулась кармана брюк: перехватив взгляд Бориса, Андрей слегка кивнул другу. Каждый понял, о чем подумал другой.

«Мечи» были освящены: зимой мальчики ходили в Кронштадт — отнести к отцу Сергию Путилину освятить «смитт и вессон» Бориса и браунинг Андрея. Идея шла, против обыкновения, не от увлекающегося Ивлинского, а от уравновешенного хладнокровного Шмидта. «Иначе — как мы предохраним себя от неправого выстрела?» — сказал тогда он, изложив свой план Борису. Это оставалось тайной — мужской рыцарской тайной двоих. Но была и еще одна, связанная с оружием, тайна — она принадлежала одному Андрею.

…Если тебе пятнадцать лет — ты, несмотря ни на что, воспринимаешь жизнь как початую бутыль неизведанного питья: в первых глотках — самозабвенная жадность первого утоления… Ты ощущаешь уже горький привкус, но как бы горек он ни был, первое утоление жадно — это закон початой бутыли… Если тебе пятнадцать лет, ты благодаришь жизнь, даровавшую тебе опасность, ибо в ней — захлеб первых глотков…