Михаил Ахманов - «Ворон»

— Дурная голова ногам покоя не дает, — сказал Серов. — Но вы, Евгений Зиновьевич, не просто меня ждали. Вам было известно, кто я такой.

— Не кто, а откуда, точнее, из какого времени.

— Шейла подсказала?

— Нет. Она и понятия не имеет, из каких дальних далей явился к ней Андре де Серра, внебрачный сын нормандского маркиза. — Штильмарк бросил взгляд на открытое окно и улыбнулся. — Нет, все по-другому получилось, сударь мой. Когда я в первый раз увидел Шейлу, она была не в лучшем состоянии — ну, вы понимаете, ее таскали по горам чуть ли не месяц и кормили всякой дрянью… Здесь, в Ла-Кале, у меня есть помощницы, почтенные дамы. Они раздели и вымыли Шейлу и передали мне эти часы — она прятала их… гм-м… прятала в той детали нижнего белья, что в наше время назовут бюстгалтером. В общем, часы попали ко мне, и я, разумеется, сообразил, что вещица не из этого столетия. Такие и в девятнадцатом веке не сделают, даже в начале двадцатого! Можете вообразить мое изумление… Когда девочка… простите, Шейла… когда она отдохнула и пришла в себя, я стал ее расспрашивать. Она говорила о вас, Андрей, говорила много и охотно — ну, вы понимаете… Она вас любит, очень любит… Отчего же не поболтать со старым доктором?.. Это элементарная психотерапия… Так что я представлял, с кем встречусь. Не думал только, что вы из России, и, разумеется, помыслить не мог, что вы меня искали… нас, всех нас… в том, будущем времени…

— В этой эпохе Россия тоже существует, — негромко произнес Серов. — Хотите туда вернуться? Пусть в восемнадцатом веке, но — домой?

Голова Штильмарка отрицательно качнулась.

— Спасибо, Андрей, но мой дом — здесь. Я прожил на этих берегах много лет, объездил их от Египта до Марокко, стал врачом-универсалом, изучил арабскую медицину, принял сотни ребятишек, уврачевал тысячи ран и болезней. Здесь у меня жена, сын, дочери и целый выводок внуков. Есть кому похоронить и прочитать молитву над могилой и есть кому добрым словом помянуть… Тут моя родина, и другой я не ищу. Да и смешно что-то искать в моих-то годах!

— Я понимаю, — молвил Серов, — понимаю… — Затем, выдержав паузу, поинтересовался: — Скажите, Евгений Зиновьевич, вы не жалеете, что очутились здесь? Я не из пустого любопытства спрашиваю. Я в этом веке прожил чуть больше года, а вы — сорок с лишним лет… И как, не тосковали, не скучали? Не проклинали судьбу? Не вспоминали близких — тех, кого еще нет?

Штильмарк помрачнел, морщины на его лице выступили резче, глаза потемнели:

— Проклинать не проклинал, но остальное… да, остальное случалось — тосковал, скучал и вспоминал. Особенно тяжелыми были первые три-четыре года — накатывало временами чувство безмерного одиночества, будто кроме меня во всем мире и людей-то нет. Но это проходит, Андрей, это проходит… Когда обвенчался с Ивонной и дети пошли, стало легче… А вам повезло — у вас тут уже жена и сын. Дай Бог, дочери тоже будут и другие сыновья! Это, знаете ли, как якорь — держит нас и не дает провалиться глубже в бездну.

Кивнув, Серов подумал, что не ему одному пришла аналогия с якорем. Жизнь — как плавание из никуда в ничто, но плывешь-то вместе с потоком времени, и место твое в этом течении зафиксировано, ни вперед не перескочишь, ни назад. Держит тебя реальность как судно на якоре, и якорь этот ты называешь всякими именами, смотря по тому, что тебе дороже — дело, долг, любовь или какой-то иной интерес. А если нет этой связи с миром, в котором выпало тебе жить и умереть, будешь ты несчастен во все свои дни, а когда уйдешь — забыт навеки.

Старик, прищурившись, следил за ним, точно догадывался об этих раздумьях. Потом сказал:

— Могу, Андрей, слегка вас воодушевить. Я полагаю, что в каждой эпохе есть нечто такое, что теряется в других временах, и потому те, кто будут жить в грядущем, смотрят в прошлое с долей зависти. Возьмите хотя бы век Перикла, Алкивиада, Александра Македонского… Мир казался тогда таким сказочным, таким огромным! Ареной для великих свершений и далеких странствий, походов в земли, где дома покрыты золотом, где реки текут молоком и медом, где водятся василиски и драконы и живут люди с песьими головами…

— Вы хотите сказать, что восемнадцатый век груб, жесток, опасен, однако ярче нашего времени? Эпоха великих авантюр и великих людей, подобных Ньютону, Лейбницу, Вольтеру, великих правителей и полководцев, век Петра, Екатерины, Потемкина, Суворова… Так?

— Не так. Наше время тоже жестоко и опасно, и породило оно великих гениев и великих злодеев, жутких чудовищ, которых свет не видел. Тут мы не уступим этому веку, а в зверствах даже превзойдем! Есть, однако, и отличие. Видите ли, сударь мой, у многих хомо сапиенс нашего времени нет души. Наша наука, наш технический прогресс, наше искусство, политика, воспитание — все это, вместе взятое, упразднило душу! И, кажется, в двадцать первом столетии эта процедура завершится во всепланетном масштабе. А тут у людей есть душа. Понимаете? Наличие души для них бесспорный факт.

— Вы говорите о вере в Бога?

— Нет… пожалуй, нет, хотя в этой эпохе вера крепка, а религия почти всемогуща. Я говорю скорее о мироощущении. Эти люди, что стали нашими современниками, твердо знают, что у любого из них, будь он король, султан или убогий нищий, злодей, убийца или личность вполне достойная, магометанин или христианин, — есть душа. Понимаете, независимо от состояния и веры, каждый имеет душу, и в этом их отличие от нас, Андрей. — Штильмарк усмехнулся. — Так что я вам советую срочно обзавестись душой.

Серов тоже улыбнулся:

— Душа у меня уже есть. Шейла и ребенок, что спят сейчас в доме, — вот моя душа!

Старик покивал головой:

— Наверное, вы правы. Когда я встретил Ивонну, у меня тоже появилась душа. Душа прирастает любовью, чистой бескорыстной любовью, которой в нашем практичном веке меньше, чем здесь. Кто обрел душу, тот обрел себя, а что до всего остального… Ну, в моем случае это просто: врач — везде и всегда врач.

Они замолчали, вслушиваясь в ночные звуки, глядя на южное небо, усыпанное звездами. Стрекотали цикады, ветер шумел в листве и на стенах крепости перекликались часовые. Серов налил вина, выпили тоже молча, но каждый знал, что пьет за сотоварищей по странной своей судьбе, за тех, кого он никогда не увидит. Эта их встреча была чудом, но чудо — слишком редкий дар; если встречается в жизни, то единожды.

— Когда вы отплываете? — наконец спросил Штильмарк.

— Дней через пять-шесть. Шейле и ребенку надо окрепнуть.

— Могу я попросить у вас на это время книгу? Помните, вы говорили мне о ней — книгу, написанную да Винчи со слов Игоря Елисеева? Я свободно читаю на итальянском. Игорь… словом, мы с ним дружили.

— Хотите, я ее вам подарю?

— Нет. Кому я ее оставлю? Положу в сундук забвения? Заберу с собой в могилу? Для этого книга пророчеств слишком ценный раритет! Я старик, а вы — в расцвете сил, вам жить и жить… Вам пригодится.