Андрей Муравьев - Меч на ладонях

Захар покачал головой. Он не будет сдаваться! Если чего, с баронессой к замку уйдет, «Суоми» дорожку себе проложит. Красноармеец любовно погладил ребристый магазин висевшего за плечом автомата. Ничего, товарищ, патронов и врагов на наш век хватит. А там, глядишь, Костя и Улугбек к тем засранцам, что всю эту канитель заварили, приведут. Тогда уж и грянет наше грозное «Ура!». Захар пригрелся на июньском солнышке, глаза, налившиеся кровью от недосыпа последних дней, сами собой прикрылись. Перед лицом вспыхивали и гасли такие родные картинки: родная избушка, дед, режущий из чурки забавного бабая, фактория, школа красноармейца, зал клуба с танцами для доблестных солдат Красной Армии, полная кружка трофейного коньяка и снова родной лес: ели, кедры, кусты малины у забора. Захар медленно погружался в глубокий сон, но делал это так аккуратно, что приставленные для сопровождения важного гостя (да и заметной фигуры в обороне города) дружинники баронессы даже не заметили, как человек, которого они должны охранять, мирно прикорнул у бойницы замковой стены, по-прежнему высунув в щель ствол винтовки. Снились бойцу только самые приятные сны.

– Эй, красавчик, не хочешь развлечься? – Задававшая вопрос проститутка больше походила на заново оштукатуренную стену: одутловатое лицо с толстым слоем белил, наведенные глаза, грязная рубаха в дырках, засаленная юбка. На такую только совсем пьяный грузчик может позариться, да моряк, не видавший женского пола года два. Костя молча прошел мимо, и внимание жрицы любви переключилось на следующего прохожего. Узкая улочка, вонючая от кучек нечистот по краям, не могла вместить всех пешеходов. Малышев, выдерживая тычки и следя за сохранностью кошеля, перепрыгивал через отходы жизнедеятельности большого города и по привычке, полученной еще в московском метро, лавировал между спинами аборигенов.

Милан своими видами отнюдь не поражал. Малышев ждал чего-то большего от этого города, помнившего и времена великого Рима, и цезарей. От этих периодов истории теперь остались только брусчатка дорог, загаженная донельзя конскими испражнениями, да встречавшиеся время от времени дома и палаццо старой постройки. Впрочем, такие раритеты были только в центре, а Малышев шел в другом направлении, в квартал железных дел мастеров. С утра, еще до того, как войти в пределы городской черты, русич прикупил молодую резвую трехлетнюю кобылку у франкского торговца, державшего у ворот Милана конюшню. К лошади также приобрел седло, уздечку и попону. Из Милана, возможно, придется улепетывать быстро, и делать это пешком совсем не хотелось.

По дороге к кварталу кузнецов Костя старательно избегал многочисленных групп обывателей, толпившихся то тут, то там у перекрестков. Город обсуждал трепку, которую задали войскам местного ополчения и архиепископа под Ги. С утра в южные ворота въехал караван с подводами, на которых лежали завернутые в холстины тела убитых при первом штурме. Кумушки зудели о том, у какого соседа кого из сыновей хоронить будут, кто получил ранение, кто отличился при том сражении. Попутно обсуждали размер приапа [162]самого Барбизана, наплодившего, на их головы, себе бастардов, которым теперь кровью миланцев приходилось выбивать земельные уделы. Трясучку на голову этого ходока богомерзкого!

Дорога к дому, в котором располагались мастерские семьи Миссаглия, заняла почти два часа. Большую часть времени одетый наемником русич просто проплутал между узкими проходами темных улочек, пока не догадался нанять за медный грошик юркого местного мальчонку, чтобы тот показал ему дорогу. Уже на самом подходе к заветному кварталу Малышева грубо схватили за плечо. Не привыкший спускать в таких случаях и донельзя заведенный позабытой уже суетой окружавшего его города, фотограф резко отступил назад, плотно перехватил кисть нападавшего и, резким движением плеча скинув руку, вывернул кисть противника на болевой.

Каково же было его удивление, когда перед собой он увидел выгнутую спину, покрытую монашеской сутаной. Скуля от боли, перед ним сипел немолодой монах.

– Ты кто? – спросил Костя. Он отпустил монаха – вокруг уже начали собираться местные жители, нехорошо присматриваясь к рослому и вооруженному, но явно одинокому наемнику.

– Вы не узнали меня, благородный воин? – просипел монах.

Что-то в его облике действительно заставило Костю напрячь память.

– Отец Джьякетто? – наконец неуверенно вопросил русич, вспомнив случайную встречу в далекой германской гостинице.

Лицо монаха расплылось в улыбке:

– Верно, синьор! Верно!

Он потер вывернутую кисть. Все такой же высокий и худой, в той же заношенной и местами протертой сутане, бродяжий Божий человек весь лучился радушием.

– А я гляжу, вроде синьор знакомый, – сбивчиво поведал сборщик милостыни и продавец индульгенций, все еще растирая вывихнутую руку. – А это синьор, с которым мы так мило провели время под Бамбергом! Дай, думаю, поздороваюсь. Может, синьор, пригласит к столу бедного служителя обители Святого Креста Гонворежского да угостит кубком вина за новости какие полезные?

Намек был прозрачным, что легко предугадывалось при первом же взгляде на явно не шиковавшую достатком фигуру священнослужителя. Окрестности Милана были когда-то полны монастырей и небольших обителей, но в последнее время архиепископ Барбизан разогнал самые преуспевающие, а те, что оставил, вели замкнутый образ жизни, не приветствуя ни пилигримов, ни нищих, традиционно останавливавшихся в них на ночлег. В городе к монахам жители также относились с настороженностью, предпочитая жертвовать на свои храмы и в своих святилищах, нежели кормить отдаленные германские обители.

В предложении монаха был толк: Костя с утра проголодался, а в переговорах с неутешным отцом день мог очень растянуться, и возможность покушать в следующий раз могла представиться только под вечер. Малышев огляделся и свернул в гостеприимно распахнутую дверь харчевни. Следом юркнул отец Джьякетто.

– Как ваше путешествие? Довезли ли вы товарища? Здоров ли он? – демонстрируя отличную память, начал расспрашивать фотографа монах по мере того, как расторопный слуга выносил из кухни к их столу плошки с кашей, приправленной салом и зеленью, и тарелку жареного мяса.

Костя кивнул. Что там они наплели монаху, он помнил слабо и постарался не заострять внимания на былом. Пробурчав что-то нечленораздельное, он поинтересовался у собирателя милостыни, какие новости в последние недели тот слышал.

Отец Джьякетто был очень словоохотлив. Ловко орудуя вытащенной из-за пояса деревянной ложкой, отчего содержимое плошек и тарелки быстро таяло, он поведал о том, что так и не успел на Пьячентский Собор, но зато застал курию на дороге в Альпах и провел часть времени, молясь вместе с епископами и кардиналами Римского престола на их пути в Пюи. После Пюи папа Урбан собирался в Клюни, а затем должен быть созван Собор близ города Клермона во владениях Раймонда Тулузского. Туда теперь и держит дорогу неугомонный монах, по дороге решивший осмотреть святыни и пособирать милостыню в таком славном городе, как Милан. Вот только подают в здесь почему-то очень мало. А ведь именно этим добрые христиане ставят под сомнение саму сущность учения Христа, Который наказывал Своим сподвижникам раздавать добро и жертвовать в пользу храмов. А эти ломбардцы ряхи поотъедали по пуду, а даже ломаного гроша не хотят подать на Божье дело. В конце монолога преподобный отец сказал и интересную новость: в Монце собирается лига ломбардских городов в составе Милана, Кремоны, Лоди и Пьяченцы. Говорят, там будет и сын отлученного от церкви императора Германской империи Конрад. Видно, затевается что-то значимое и большое.