Андрей Муравьев - Меч на ладонях

Малышев не разделял такого настроя. Это была первая размолвка среди четверки новоявленных «полочан» после их решения во время первого пира у ярла идти за похитителями.

Фотографа, в отличие от семейного реестрового казака, в двадцатом веке никто, кроме родителей, не ждал. Стариков было, конечно, жалко, как и утраченных благ цивилизации, как-то: межконтинентальные путешествия, медицинское обслуживание, центральное отопление и канализации с унитазами, оснащенными теплыми сидушками. Но зато впереди на его долю приходилось самое большое путешествие, которое он мог себе представить в своей однокомнатной съемной московской квартире. И ни на какие блага он бы сейчас не променял его. Хотя перспектива вернуться или хотя бы иметь такую возможность манила, и манила страстно.

Захар вообще не переживал из-за сложившейся ситуации. Выдернутый из месива Финской войны, он радовался тому, что его никто не заставляет воевать или строить что-то, ему лично не очень нужное, вроде Беломорканала. Возвращаться в свое время он явно не желал. Дед, воспитавший внука после того, как его батька исчез в водоворотах Гражданской, помер. Брат уже может содержать себя сам. Возвращаться к бесноватому, одержимому идеей мировой революции и Коминтерна комиссару Войтману молодому промысловику не хотелось. Ему и здесь очень нравилось. Нравилось озеро, полное рыбы, леса со зверьем, нравились мужики, которые его окружали. Нравилось, что все дворовые девки бросают на него, высокого по местным меркам, весьма недвусмысленные взгляды. Нравилось все, но оставаться тут одному и бросать тех, с кем он был связан, пусть только и веком проживания, он не хотел. Беда породнила их и связала, как связывают родственные или дружеские узы.

Сомохову приходилось несладко. Для кого – приключение, для него же это было погружение в то, о чем мечтает каждый археолог. Прошлое, которое он собирал кисточками и скребками по грамму, а потом разгадывал долгими вечерами, – это прошлое было теперь перед ним. Караванные пути, викинги, Киевская Русь, средневековая Европа – хотелось увидеть и ощутить все… И при этом иметь возможность вернуться… Обязательно вернуться – триумфатором… И стать самым большим экспертом по этому культурному и историческому пласту истории. Самолюбие приятно баловали открывающиеся перспективы. И поэтому оставаться в медвежьем углу, когда можно увидеть Европу, посетить Магдебург или древний Гамбург, который здесь называли Хомбург, окунуться в атмосферу Венеции, – эта перспектива была для него слаще самого сладкого швейцарского шоколада и желанней самой прекрасной женщины.

Одно смущало археолога:

– Ну, допустим, милостивые государи, что мы все-таки настигнем наших похитителей и даже, допускаю такую возможность, разгромим их в самом их сердце, азиатском логове. Хотя надеяться здесь на то, что огнестрельное оружие поможет нам одержать верх на людьми, которые могут переноситься во времени, для меня, например, не представляется возможным. Но допустим, – Сомохов перевел дыхание, – допустим, мы победили их и захватили статую богини, которую они явно используют как машину для переноса людей и предметов сквозь временные пласты… Машину времени, что ли?! Что мы сможем с ней сделать, как запустим тот механизм, что переносит сквозь эпохи? Даже захвати мы пленных – а я не думаю, что все они умеют управлять этим процессом, – так вот… Даже захвати мы пленных, как мы заставим их открыть нам эту тайну, ежели все они будут выбирать смерть, как тот плененный охранник, зарезанный уважаемым господином Струппарсоном?

Пока Малышев хмурил брови, изображая раздумья по поводу сказанного, а Горовой перебирал вещи в своем мешке, демонстративно делая вид, что его это не касается, Захар стукнул себя по лбу и полез за пазуху.

Покопавшись там секунд десять, он радостно извлек на свет Божий замотанную в старую портянку латунную табличку. Положив свою находку на стол, красноармеец начал объяснять:

– Я эту железячку около статуи нашел. Думал, вдруг, кто сможет прочитать, что тут за письмена такие. – Он слегка пожал плечами и незаметно шмыгнул носом. – Я б и сам что прочитал, да читать не умею справно. А тут написано так, что я и букв разобрать не мог.

Малышев поднял табличку, но, едва взглянув, у него из рук ее выхватил Сомохов.

Вытянув из нагрудного кармана френча, который он по старой привычке носил под «новой» одеждой, свои очки и водрузив их на кончик носа, ученый принялся изучать текст, найденный Пригодько.

В процессе чтения (было видно, что язык надписи не составляет для него проблемы) лицо археолога то светлело, то хмурилось. Трое остальных жителей двадцатого века внимательно отслеживали эти перемены, но перебивать ход мыслей ученого не решались.

Наконец Улугбек Карлович откинулся к стене, у которой стояла лавка, и глубоко выдохнул. Это послужило сигналом.

– Ну, что там? Как? Что написано?

Сомохов неторопливо снял и протер очки, которые он берег как свое главное сокровище. Он собирался со словами, формулируя в уме и переводя на доступный язык прочитанное и понятое, анализируя неясное. Потом повернулся к Горовому:

– А ведь наши мальчики молодцами оказались, Тимофей Михайлович. Это от них табличка. Написана на древнеарамейском. Пишут, что, как мы исчезли, они взволновались, но решили ничего не трогать. Ночью отстреливались от всадников Калугумбея, а к утру жандармы подъехали, видимо, кто-то из землекопов постарался, помогли. Статую они в Петербург забрали, про нас ничего не говорили, чтобы за психически больных не приняли, но верили, что вернемся. В тысяча девятьсот семнадцатом году заварушка какая-то началась. Альтман погиб, не пишут из-за чего. Корчагин статую вывез из Питера и припрятал в недоступном месте, сообщает, что капище какое-то старинное по записям нашел. Туда статую и спрятал, а для нас письмо оставил, чтобы, если появимся, в Питер не шли, уходили в Финляндию, там спокойней. – Сомохов покачал головой: – Бред какой-то… А для того, чтобы чужой человек послание не прочитал, Корчагин его на древнеарамейский перевел. А ниже оставил копию текста, что на постаменте у ног статуи был выбит. Этот текст они с Завальней расшифровали. Думают, что все выбитое – инструкция по использованию этой статуи. Расшифровали, но сами побоялись попробовать. Жезл сняли, завернули в тряпочку и со статуей увезли в Питер… Так-с… А, вот! Там хранили жезл отдельно. А как бежать надумали… – Ученый опять сделал отступление: – Тут не очень понятно, зачем бежать-то? Так вот. Как бежать надумали, то жезл рядом со статуей положить собирались, но потом решили, что правильней оставить все как было. И вложили жезл в руку статуи. Но ничего не произошло.