Андрей Валентинов - Диомед, сын Тидея. Книга первая

Мой друг неохотно вздыхает (размечтался, видать!), поворачивается – так же нехотя...

– Тащи ее! Тащи! Да не упирайся, дулька дурная! Куда-а? Мы сейчас тебе хоровод устроим!

Это, понятно, не мы. Но голоса знакомые. И совсем рядом! Голоса – и плач. Плач женский, не поймешь, чей, а вот голоса...

– Вот так, вот! Ставь ее, ребята! На четыре кости!

Хохот. Плач. Снова хохот.

– Пеласги! – ахает Капанид. – Ах они, гарпии!..

– Где-то близко, – вслушиваюсь я. – У Медного Дома! Пошли!

– Побежали! – басом поправляет Сфенел.

Давно с пеласгами не дрались! Оно, вроде, и драться не с руки. Все уже мечи носим, кое-кто и бороды бреет, а у некоторых и детишки пищат.

А ведь не разбежалась Алкмеонова стая! Даже больше стала. У него в доме собираются, пьют, почти не разбавляя, а потом по улицам шляются – людей пугают. К нам заглядывают редко – чтобы не цепляться. Видать, сегодня неразбавленное пили – зашли!

Хорошо, хоть Амфилох с ними уже не ходит. Они и с братом почти и не разговаривает. Это из-за их мамы, тети Эрифилы. Алкмеон-дурак, Губа Заячья, на каждом перекрестке вопит, что ее зарежет. Это мать-то родную! Айгиала, сестра Алкмеонова, чудище конопатое, так та вообще из дому ушла, теперь у дяди Эгиалея живет. Он ее даже усыновить хочет. Удочерить в смысле.

А дядя Эгиалей хмурится. Ничего не говорит, но хмурится. И верно, в агеле Алкмеона уже с десятка три будет. А если свистнет, то и сотня набежит!

У Медного Дома (который – Палаты Данаи) – пусто. У Медного Дома – камни вповалку. Пару лет назад начали разбирать – бросили. И яма – тот самый погреб, где Даная скучала. Глубокая! Свалишься, костей не соберешь!

Где они? Ага, за камнями!

Хохот, нет, даже гогот. Плач. Снова гогот.

– И – раз! И – раз! Подмахивай, сучонка, подмахивай, а то в гости в Данае отправим! На самое донышко! Будешь там Зевса дожидаться! И – раз!

Гогот. Плач.

– Пятеро, – шепчет Сфенел (басом шепчет, понятно).

– Шестеро, – уточняю я. – Пошли!

Пятеро, шестеро, все равно – нечего им на нашей улице делать!

Камни под ногами, на руках – пыль, на хитоне – пыль. Ничего, сейчас мы им!..

Вот!

У самой ямы Данаевой – площадка. Посреди – каменюка четырехугольный. А рядом с ним...

– Тьфу ты! – морщится, Сфенел.

И действительно, «тьфу ты!»

...Девчонку животом на камень положили – голую, только браслеты на руках оставили, один жеребцом сверху пристроился, другие кругом стали. Стали – гогочут. Ну, и морды, понятное дело, дионисийские. Вакханты, понимаешь!

– И – раз, и – раз, и – раз! Да поживее, подстилка храмовая!

Теперь ясно, кто плачет. Кто – и почему. Наверное, иеродула из храма Афродиты Горы. Не из самого храма, эти за ворота не выходят, а из тех, что за стенами, из рабынь – или из подкидышей-вскормленников...

– Эрот! Эрот, ребята! Эро-о-о-т!

Это жеребец который. Отвалился, себя по приапу поглаживает. Зевс-Лебедь нашелся! Не тот, что летает, а тот, что заборы...

– Пошли отсюда, – вздыхает Сфенел. – Ну его, на срамотищу этакую смотреть!

Действительно! И связываться не хочется.

А девчонка все плачет, а эти все гогочут. Один (знаю я его, Кипсей, первый Алкмеонов подпевала!) вперед выходит..

– Чур я! Я следующий! Я! А ты, дрянь, подмахивай, а то высечем!

– Господа! Господа! Пожалейте! Пожалейте!

Это девчонка. Не плачет даже – пищит. Понятное дело – рабыня, потому и «господа». Тоже мне, господа нашлись! Господа в Микенах!

– Пожалейте! Не могу уже! Больно... Пожалейте!

Сползает с камня – прямо животом на землю, видать, ноги уже не держат...

– К-куда, куколка? На-зад! – это Кипсей.

Медленно, словно нехотя, поднимает ногу (сандалий тяжелый, с медной подошвой). Поднимает, примеривается...

– Стоять!!!

А это уже я.

Стоят!

Сгрудились, псами-спартаками [23]ощерились, кто-то за рукоять взялся. Эге, у двоих вроде как кинжалы, а у жеребца... Да, точно – меч в ножнах с земли поднимает! Тоже мне, Арей-Ярый нашелся, с мечом по Аргосу ходит, болван!

– Сказано, стоять! (Сфенел – басищем).

Ага, отдернул руку!

– Да вы кто такие, Химера вас!..

Переглядываемся с Капанидом. Ну и набромились, не узнают!

– Так это же Дурная Собака! И Сфенел с ним!

Хвала богам! Узнали! Узнали, захихикали.

– Чего, тоже захотелось? В очередь, ребята, в очередь! Мы эту дульку выиграли – честно выиграли, как полагается. А ты – назад!

Последнее – уже девчонке. Она как раз убежать хотела. То есть, не убежать, конечно. Уползти.

– Валите отсюда, – предлагаю я как можно спокойнее. Нет охоты драться! Мне не драться, мне над заданием дяди Эгиалея думать нужно. О том, что краской на остраконе написано.

– Извини, Тидид! Мы думали, тут поспокойней будет. Но если хочешь, уйдем. Тут ребята эту дульку заловили, попользовались всласть, а потом мы ее в кости, понимаешь, выиграли!

Кипсел лениво тыкает девчонку в бок. Сандалием.

– Уходим, ребята! Эй, Аристилл, Стобей, тащите ее!

Что-то он вежливый сегодня! И Алкмеон, как встретимся, первый кланяется. Неспроста! А не потому ли, что дедушка Адраст скоро месяц, как с ложа не встает? Небось, Заячья Губа уже и венец примеряет?

Пеласги ворчат, смотрят голубками-Стимфалидами, но начинают собираться. Девчонку подхватывают под руки.

– Пожалейте...

Тихо так сказала, безнадежно. Не сказала – простонала.

На миг я прикрыл глаза. Не мое это дело, таким, как она, Пеннорожденная всех мужчин любить велит, не разбирая, никому не отказывая. А мне ведь и после дедушки Адраста в Аргосе жить!

– Пошли, ну их! – шепчет Сфенел. Ему тоже не по себе, но не связываться же с этими из-за дульки! Тем более, все по правилам. Мы попросили – они уходят. Жалко девчонку, но...

...блеснуло перед глазами колдовское ночное серебро.

«...Пообещаешь... Поклянешься именем своим и кровью своей... никогда... не ударишь, не оскорбишь, не надругаешься...»

Я не бил, и не оскорблял ее, Светлая. И не я надругался над этой бедняжкой! Но ты права...

Открыл глаза. Выдохнул.

– Ее оставьте! Поняли?

И снова рычат, щерятся, кто-то, особо надионисившийся, уже и нож достал. И подступают – ближе, ближе...

А голоса! Не говорят – подвывают.

А я и не слушаю. На ножи смотрю. Мы-то свои не взяли. Еще не хватало по Глубокой с кинжалами хеттийским разгуливать!

– Катитесь отсюда, афедрониды! – предлагает Сфенел, подкидывая на ладони камешек (с мою голову камешек!).

– Не надо! – шепчу я. – Убьем ведь!

И никто, даже Капанид, не знает, как мне сейчас страшно. Не ножей их дурацких. Себя! Отец лишился дома и очага, а ведь он за деда заступился. За басилея законного! А что обо мне говорить будут? Еще шажок, и станет Дурная Собака – Собакой Кровавой.

И что тогда?

– Уйдите, – говорю сквозь зубы, глядя прямо в их глаза – одуревшие, в пьяной поволоке. – Хуже будет, болваны!