Андрей Валентинов - Диомед, сын Тидея. Книга первая

Вверх, вверх, от Трезенских ворот, к храму Афины Трубы, не спеша, никуда не торопясь...

Хорошо, что вечер, хорошо, что пусто. Днем по улицам не пройти – добрые аргивяне проходу не дают. Полюбился им чужак-этолиец! Души не чают!

...Медный дом, чуть дальше – Царский, дом дяди Эгиалея. И там пусто! Словно я на Поле Камней, где нет живых, где только тени. Опустело наше царство-государство – навсегда. Навсегда...

Я посмотрел вверх, на темнеющее небо, на уходящее за черепичные крыши солнце, и внезапно пожалел, что пришел сюда. Поле Камней! И я – последний. Надо возвращаться в Лариссу, за высокие стены, к нелюбимой женщине. Там я тоже не дома, тоже чужак. Чужак, которого позвали, предали, а теперь полюбили...

Я усмехнулся, поддал ногой камешек, покачал головой. Полюбили! Да ни Гадеса меня не полюбили! Я снова нужен, как тогда, после смерти дяди Эгиалея. Наемника зовут воевать. Далеко – за море. Наемник скоро уйдет. Я уйду...

Уйду! Так стоит ли возвращаться?

Странная, дикая мысль заставила остановиться, замереть на месте. Что за чушь! Здесь – мой дом, мое царство...

Мой дом? Мое царство?

Я вновь усмехнулся, но уже горько, одними губами. Вот оно, мое царство – черная обугленная плешь, оплавленные камни...

Хватит!

Я поднял взгляд и понял, что улица кончилась. Серые ступени, плоская черепичная крыша, приземистые колонны. Храм Афины Сальпинги Победоносной – Афины Трубы.

Радуйся, мама! Хорошо, что ТЫ есть...

Я взбежал по ступеням, прикоснулся к теплому старому камню...

– Ванакт!

Гетайры! Налетели, окружили со всех сторон.

– Держи! Держи! Вот он!

А я даже не успел испугаться...

– Подобраться хотел, понимаешь! – Фремонид Одноглазый презрительно сощурился, оттолкнул ногой лежавший на земле кинжал. – Думал, ванакт, один ты тут!

Да, я не один. Поэтому еще жив.

– Где он?

Гетайры расступились. Тот, кто так и не успел вонзить мне в сердце хеттийскую бронзу, лежал на ступенях, широко раскинув руки. Пальцы еще жили, цепляли воздух, словно пытаясь ухватить что-то невидимое, уходящее навсегда. Жили – но из пустых глазниц, равнодушных, холодных, на меня уже смотрел Танат Жестокосердный...

Эй-а, море!

Черный смоленый нос «Калидона» рассекал волны. Серые чайки носились над палубой, а над мачтой, над огромным белым парусом с пурпурной каймой, горел золотой лик Гелиоса. Бог был в силе – день выдался жарким, и даже морской ветер едва мог смягчить льющихся с небес огонь.

Эй-а, море! Я здесь!

Берег скрылся вдали. Только море – бесконечное, бездонное, рассеченное острыми гребешками волн. Лиловая вода – белая пена...

Раньше я боялся тебя, море! Теперь – не боюсь. Принимай гостя! Эй-а!

Весла раз за разом опускаются вглубь, под белую пену, под лиловую воду. Опускаются, вновь взлетают к золотому сиянию Гиперионида. «Эй-а!» поют гребцы. «Эй-а!» – шепчу я в ответ.

Я смеюсь: ну и песня! Какое же эхо в море? Этой нимфе нечего делать среди белых гребешков. Она осталась там, в Аркадских лесах, средь Калидонских гор. Хайре, Эхо, когда-нибудь встретимся!

Море смеется... А хорошо сказано!

Черный нос рассекает волны, соленый ветер наполняет тяжелый парус, берег уже далеко...

Прощай, Аргос! Прощай, Эллада!

Хайре!

Поле Камней, я оставляю тебя! Прощай папа, прощай дядя Эгиалей, прощай Великий Геракл, прощай Амикла! Вы все равно будете со мной, вам нечего делать там, среди призраков! И остальные – друзья и враги – прощайте!

Хайре!

И ты Эриний, аэд-пьяница в шитом серебром фаросе, прощай! Не с добром ты искал меня, но все равно – прощай!

...Его труп нашли на рассвете – возле лагерного частокола, чуть присыпанный серым морским песком. Эриния узнали с трудом – по плащу и по разбитой кифаре. Аэд был мертв, и мертв давно, не день, и не два. Тление исказило черты, а неспокойная душа уже прошла свой последний путь к асфоделевым лугам. Острый хеттийский кинжал – такой же, как я нашел на берегу, торчал из груди.

Значит, не ты, Эриний, пел мне про буйную дурь ветров? Не ты рассказывал о хитростях своего ремесла? Да ты и не стал бы этого делать, ты пришел ради совсем иного...

Кто же тогда?

Я оглянулся, пытаясь за лиловой далью разглядеть черную полоску исчезающего берега. Поздно! Все уже позади!

«Пойми, кто может, буйную дурь ветров! – одними губами прошептал я. – Валы катятся – этот отсюда, тот оттуда...»

– В их мятежной свалке носимся мы с кораблем смоленым! – весело откликнулся знакомый голос.

Я оглянулся. Тот, кто называл себя Эринием-изгнанником, бродячим певцом, стоял рядом. В таком же точно фаросе, с тяжелой сумкой для кифары, в старых сандалиях.

– Радуйся, аэд Оторванная Рука, – вздохнул я. – Радуйся!

Мы стояли рядом, волны мчались навстречу, а ветер толкал в спину, гоня чернобокий корабль прочь от исчезнувшей за лиловой далью земли.

– Кажется, мне следует сказать спасибо, – наконец усмехнулся я. – И даже жертву принести?

– Кажется, – согласился он, но уже без улыбки. – Хотя мы с тобой... кажется... не очень любим друг друга, племянник! Один раз ты чуть не заклял меня. Помнишь, возле Калидона?

– Помню, – я внимательно поглядел на его бесстрастное вечно юное лицо, на тяжелую кифару, выглядывающую из потертой сумки. На миг почудилось – только почудилось! – будто нестойкое лживое марево исчезло, и вместо аэда в грязном фаросе передо мною беззвучно вырос смерч – огромный, темный, попирающий волны, тянущийся к самым небесам...

Почудилось?

– Помню! И Плеворнское поле помню, и харчевню на микенской границе. Хорошо поешь, аэд! А песни подбираешь еще лучше!

– Подбираю? – удивился он. – Не обижай меня, племянник! Я их сочиняю, и, говорят, неплохо сочиняю. Рассказывают, что и кифару я придумал. Может, и правда, как считаешь?

– Тебе виднее, Психопомп!

– Можешь называть меня как и раньше – Ворюгой! – рассмеялся он. – Не обижусь! Когда-то друзья называли меня Пустышкой. Мне нравилось!

Я вновь оглянулся. Странное дело, никто на корабле не слышал нашего разговора. Впрочем, такое ли уж странное?

– У тебя были друзья, Пустышка? Друзья среди нас, людей? Это было что, в Золотом Веке?