Энн Райс - Кровь и золото

Я несколько столетий не слышал о Маэле. Ни Авикус, ни Зенобия не давали о себе знать. Я ничего не знал о других Детях Тысячелетий.

Моей единственной отрадой стал огромный, грандиозный храм Матери и Отца, и я постоянно разговаривал с Акашей.

Но прежде чем перейти к описанию последнего и самого важного из моих европейских домов, необходимо упомянуть о заключительной трагической подробности в истории тех, кого я потерял.

Перевозя свои многочисленные сокровища во дворец на греческом острове, доверив ничего не подозревающим смертным распаковывать книги, скульптуры, гобелены, ковры и другие богатства, я случайно обнаружил последний фрагмент истории моей возлюбленной Пандоры.

На дне дорожного сундука один из рабочих нашел письмо, написанное на пергаменте, сложенное пополам и адресованное просто Мариусу.

Я стоял на террасе нового дома, обозревая море и окружающие нас небольшие острова, когда мне принесли то письмо.

Лист пергамента покрылся толстым слоем пыли. Открыв письмо, я прочел дату, начертанную выцветшими чернилами и свидетельствовавшую, что оно было написано в ту ночь, когда я расстался с Пандорой.

Как будто не прошло полувека с тех пор, что я впервые ощутил эту боль.

«Мой возлюбленный Мариус.

Почти рассвело, и у меня остались считанные минуты, чтобы написать тебе. Как мы и говорили, через час наша карета умчится прочь, чтобы унести нас в Москву.

Мариус, ничего на свете я не хочу так, как прийти к тебе, но не могу. Не могу искать приюта в доме, где находятся древнейшие.

Но умоляю тебя, любимый, приезжай в Москву. Прошу, приходи и помоги мне избавиться от Аржуна. А потом можешь осуждать меня и обвинять.

Мариус, ты мне нужен. Я стану призраком окрестностей царского дворца и великого собора. Я буду ждать.

Мариус, я понимаю, что прошу о длительном путешествии, но пожалуйста, приходи.

Что бы я ни говорила о любви к Аржуну, я раба его воли, но хочу вернуться к тебе.

Несколько часов я просидел с письмом в руке, а затем медленно поднялся и прошел к слугам расспросить, где было найдено письмо.

Оказалось, что оно лежало в сундуке с книгами из старой библиотеки.

Как же вышло, что я не получил его? Неужели Бьянка спрятала от меня письмо? В это я не верил. Скорее произошла жестокая случайность – наверное, слуга поутру положил записку мне на стол, а я, не заметив, смахнул его в груду книг.

Но какая разница?

Случилось непоправимое.

Она написала мне, а я ничего не знал. Она умоляла меня поехать в Москву, а я не поехал. И не знал, где ее искать. Я получил залог ее любви – но слишком поздно.

В последующие месяцы я обошел всю русскую столицу. Я искал ее, не переставая надеяться, что они с Аржуном поселились там надолго.

Но я не нашел следов Пандоры. Ее, как и Бьянку, поглотил большой мир.

Что мне добавить, чтобы показать, какие душевные страдания причинила мне потеря Пандоры, которую я так долго искал, и прелестной, милой Бьянки?

На этом моя история подходит к концу.

Лучше сказать, она описала полный круг.

Теперь стоит вернуться к Царице Проклятых и пробудившему ее вампиру Лестату. Вспоминая подробности тех ночей, я буду краток. Ибо я наконец-то понял, как лучше всего исцелить мою израненную душу. Но до того следует упомянуть о выходках Лестата и о том, как я потерял мою последнюю любовь – Акашу.

Как известно каждому, кто следит за развитием наших Хроник, я жил на острове в Эгейском море и правил спокойным миром смертных, когда ко мне принялся взывать Лестат, молодой вампир не старше десяти лет во Крови.

Нужно отметить, что жизнь в одиночестве настроила меня весьма воинственно. Я не нарушил своего затворничества даже после превращения Амадео из главы старою парижского собрания в хозяина нового эксцентричного заведения – Театра вампиров.

Признаюсь, я не раз подсматривал за Амадео, но видел в нем только ту же душераздирающую печаль, что и в Венеции. Лучше остаться одному, чем искать его расположения, решил я.

Но, услышав призыв Лестата, я распознал мощный, свободный от оков ум и направился к нему, чтобы спасти от первого ухода от мира. Я привел его к себе в дом, не скрывая местонахождения своего жилища.

Я испытывал к Лестату большое, бьющее через край чувство и повел его вниз, в храм. Допускаю, что поступил безрассудно. Оцепенев, следил я за тем, как он приблизился к Матери и, к моему вящему изумлению, поцеловал ее.

Не знаю, что меня больше заворожило: его самоуверенность или ее спокойствие. Но можешь не сомневаться, я был готов в любую минуту защитить его от Энкила.

Когда Лестат отошел от нее и признался, что Мать сообщила ему свое имя, он застал меня врасплох. Меня захлестнула внезапная волна ревности.

Но я задвинул ее подальше. Я был влюблен в Лестата и сказал себе, что чудо, происшедшее в храме, – доброе знамение: видимо, молодой вампир способен вдохнуть жизнь в Прародителей.

Я повел его в гостиную, о чем уже рассказывал и я, и он, и там поведал ему долгую повесть о моем происхождении. Так он узнал о Матери, Отце и их бесконечном молчании.

Мы беседовали несколько часов, и он показался мне потрясающим учеником. Не припомню, чтобы за всю мою жизнь я испытывал подобную близость к кому-то. Даже с Бьянкой мы не были так близки. За десятилетнюю жизнь во Крови Лестат успел объехать мир, жадно проглатывал великую литературу разных стран; ему удалось привнести в наш разговор воодушевление, которого я никогда не наблюдал в своих возлюбленных, даже в Пандоре.

Но на следующую ночь, пока я занимался многочисленными смертными делами, Лестат спустился в храм, прихватив с собой скрипку, ранее принадлежавшую его другу вампиру Николя.

И, подражая таланту утраченного друга, Лестат принялся играть на скрипке перед Священными Прародителями – играть чудесно, страстно!

Я услышал музыку на расстоянии нескольких миль. А потом раздалось пение на такой высокой ноте, какую никогда не взял бы смертный. Казалось, то поют сирены из греческих мифов, но пока я стоял и думал, что это за звук, пение стихло.

Я попытался мысленно пересечь расстояние, отделявшее меня от дома, но отказывался верить тому, что увидел в открытых мне мыслях Лестата.

Акаша поднялась с трона и приняла Лестата в свои объятия, а пока Лестат пил кровь Акаши, Акаша пила кровь Лестата!

Я развернулся, помчался к дому, чтобы ворваться в храм. Но я не успел вовремя – моим глазам предстала совершенно иная картина.

Энкил встал и оторвал Лестата от Матери, которая выкрикивала что-то в защиту Лестата голосом, способным оглушить любого смертного.

Сбежав по каменным ступеням, я обнаружил, что двери храма намеренно заперты. Я что есть силы забарабанил в дверь. Все это время я следил за обстановкой глазами Лестата; теперь Энкил швырнул его на пол и, невзирая на вопли Акаши, намеревался его раздавить.