Татьяна Ван - Театр тьмы [litres]

– У этого театра нездоровая любовь к огню, – себе под нос пробубнила я, с отвращением отвернулась от картины и решила не рассматривать другие художественные изыски, развешанные по холлу.

Отойдя от дивана, я с любопытством посмотрела на черную дверь с табличкой «Вход для персонала». Тома так и не было.

«Только не заходи в служебный коридор, если меня долго не будет», – вспомнила я его слова и вдруг заметила, что на первом этаже воцарилась тишина. Казалось, даже дождь на улице убавил звук. Его почти не было слышно.

«Странно… обычно, чтобы промыть кофемашину, нужно как минимум минут десять», – подумала я, напрягаясь.

А потом случилось то, чего я боялась больше всего. Я не слышала ничего, кроме своего нервного дыхания и сердцебиения, которое напоминало готовящуюся ко взрыву бомбу. Тук. Тук. Тук. Я крепче сжала ручку сумки и, стараясь не паниковать, глубоко вдохнула.

«Сара, милая моя, ты просто фантазерка, вот и все. Успокойся», – твердил внутренний голос.

Я стояла посередине холла, глядя в окно. За моей спиной было три выхода. Три варианта, откуда мог выйти человек, убивающий журналисток. Первый выход: лестница, ведущая на первый этаж. Второй: зрительный зал. Третий: служебный коридор.

И когда за спиной скрипнула половица, сердце приготовилось проломить ребра и выскочить из груди, вопя от ужаса. Сзади кто-то стоял. Том? Но почему он не позвал меня? «Нет, – мелькнула мысль в голове, – это не Том. Он бы не стал подкрадываться».

Я перестала дышать, замерев от страха. Кончики пальцев заледенели, грудную клетку сдавил немой крик, а к горлу подступила тошнота. Ко мне приближались. Шаги. Он шел, как пантера, но я слышала скрип половиц. Здание было старым, ремонт тут не делали уже несколько лет. Пол подводил. А потом я почувствовала на затылке тепло. С каждой секундой оно все больше походило на огонь. Жар усиливался. Я с ужасом подумала, что горят мои волосы, но не могла занести руку и коснуться их. Тело не слушалось меня. Оно словно стало принадлежать кому-то другому. Я приказывала себе поднять руку, но не могла пошевелить даже пальцем. А жар все усиливался. Он касался моей шеи, спускался ниже, к лопаткам, окольцовывал бедра. Жар огня, пламени. Того адового пламени, как на татуировках.

«Неужели это конец?» – подумала я, чувствуя, что еще секунда, и тело полностью поглотит огонь. Он подбирался все ближе и ближе, желая завладеть гортанью.

«У всех убитых журналистов обугленная нижняя часть лица и язык». – Подсознание выкинуло на поверхность слова Джона, как мусор, и затихло.

Внизу раздался звон бьющейся посуды.

Я уже готова была закричать от ужаса, когда в холле послышался щелчок открывающейся двери. Жар исчез в ту же секунду, когда сладкий и обволакивающий голос спросил:

– Сара Гринвуд?

– А? – Я неуверенно повернулась на голос, словно только что вышла из транса.

– Что случилось? Вы вся бледная. – Ко мне подлетел один из близнецов. Это его голос напомнил карамель. Отис Фишер.

– Все в порядке, просто никак не могу отойти от спектакля. – Улыбнуться не получилось. Но я хотя бы попыталась. В этот момент внизу кто-то причитал, собирая осколки разбитой посуды. Значит, звон мне не померещился. А жар?

– О, да, сильная вещь… – немного сконфуженно сказал Отис. Он посмотрел на меня с жалостью, закусив нижнюю губу.

Мы простояли не меньше минуты, глядя друг на друга и пытаясь прочитать в глазах то, чего не могли произнести вслух. Отис оказался милым, высоким парнем. Его светлые волосы были растрепаны, карие глаза наполняла печаль. Он стоял передо мной в белой футболке и голубых шортах, доходящих ему до колен.

– Меня зовут Отис Фишер, – вдруг воскликнул он, перестав жевать губы. Он растянул губы в улыбке и протянул мне руку.

– Очень приятно, Сара Гринвуд. – Я ответила на рукопожатие и вдруг почувствовала, как страх в душе начинает рассасываться. Будто бы пару минут назад ничего не произошло.

– Все хорошо? – снова спросил Отис, заглядывая мне в глаза. – Мисс Гринвуд, вы выглядите так, словно обдумываете план по захвату мира.

– Все нормально.

– Точно?

– Да.

– О’кей. – Губы актера снова расплылись в улыбке от уха до уха. Удивительно – передо мной стоял взрослый парень, но он всем своим видом заставлял меня думать, что ему не больше семнадцати. «Только в таком возрасте можно быть таким милым», – подумала я.

– Мисс, вот, вы улыбаетесь, это уже хорошо.

– Не нужно обращаться ко мне официально, – смущенно сказала я. Никогда не любила общаться со сверстниками, как на приеме у герцогов.

– Просто Сара?

– Да, так будет лучше. Не против, если и я буду называть вас просто Отис?

– Я только за. Не люблю всю эту английскую шелуху.

Странно, но в этот момент мне показалось, что я нашла друга. Свет, который исходил от парня, казался уютным и домашним.

– Бармен еще занят, – произнес Отис и показал на диван: – Может, присядем? Сейчас они с Циркачом обсуждают спектакль с руководителем. Это очень важно и займет еще пару минут.

– Да, я знаю, что у вас после представлений разбор полетов. Сильно им там достается?

– Я ушел сразу же, как только Циркач стал отчитывать Бармена за то, что тот плохо изобразил удивление в каком-то там эпизоде. Ой, ну, то есть Тома. Говорил Дэвид, – забубнил Отис. – Прости, ты, наверное, не знаешь, что у всех наших есть прозвища? Мы так привыкли к ним, очень редко обращаемся друг к другу по именам.

– Я знаю, поэтому можешь говорить так, как тебе удобно. – Я улыбнулась. Отис повернулся и некоторое время смотрел на меня, чуть прищурившись.

– Здорово, – наконец сказал он и снова сел прямо.

Не знаю, может специально, а может и нет, но Отис посадил меня с правой стороны. Он сделал так, чтобы я не видела татуировку на его шее. Хотя его метки не вызывали во мне сильной тошноты. Благодаря неровному контуру и неяркой краске, выглядели они почти безобидно.

– А у вас с братом какие прозвища? – спросила я. Тишина, которая пролегла между мной и актером, начала слегка нервировать.

– У нас их нет. Мы сами как одно большое прозвище, – засмеялся парень. – Мы просто Близнецы.

– Насколько я знаю, актерам дают прозвища в зависимости от того, где их нашел художественный руководитель или откуда они родом. Разве у вас с братом нет такого места? Откуда вы? – не унималась я.

– Как же нет, есть, – Отис ухмыльнулся и, закинув ногу на ногу, произнес: – Мы с Деймоном детдомовцы. До семнадцати лет ночлежка, как мы ее про себя называем, была нашей обителью. Обителью горя, разочарований и побоев.

От этих слов я поежилась. Я не понаслышке знала, что такое детские дома. На первом курсе одногруппница писала про них статью и пригласила в один из приютов. Когда мы приехали туда, казалось, пересекли черту, разделяющую современное время и то, что называлось Средневековьем. Нас встретили зашуганные дети в старой потрепанной одежде и с поломанными игрушками в руках. Но не вещи больше всего поразили, а глаза воспитанников – в них не было ничего, кроме боли и зарождающейся на закромах душ ненависти. Дети разных возрастов (от совсем малышей до подростков) смотрели на воспитательниц с ненавистью.