Татьяна Ван - Театр тьмы [litres]

Так вот, Орсон получал хорошее образование на дому. Он был на три года младше, но умнее меня. А еще он жалел мою дурную голову. Жалел, что я не могу узнать то, что с такой легкостью доставалось ему. Поэтому Орсон стал учить меня читать и писать; говорил, что любит театр – родители часто водили его на различные постановки. Я смотрел на друга во все глаза, не понимая, о чем это он. Театр ? Для меня это слово ничего не значило. А через год нашего знакомства Орсон решил показать мне, что это такое. Из его рассказов я уже кое-что понял, но многое все же не доходило до меня. Как это? Люди изображают героев книг, а другие на это смотрят? Зачем?

Мы незаконно проникли в Большой королевский. Просить денег у родителей Орсона не хотелось, ведь намного интереснее нарушать порядок, чем поддерживать его. Мы сиганули через черный вход, пока никто не видел – в этот момент грузчики затаскивали в здание массивные коробки. Нас, щуплых, никто не заметил.

Пусть Орсон казался примерным мальчиком, на деле был еще тем хулиганом. Наверное, именно это нас связало. Я тоже любил бунтовать.

Так я влюбился в театр. Тринадцатилетний оборванец с улицы нашел мечту в большом зале, полном дорого одетых людей. После этого мы с Орсоном стали изображать актеров. Иногда, в отсутствие его родителей – я до сих пор не знал, кем они работали, и никогда их не видел – мы разыгрывали в доме Орсона (очень богатом доме) представления. Нам было весело.

–

Родителей Орсона убили, когда ему исполнилось шестнадцать, а мне – девятнадцать. Они были наркоторговцами низших слоев. Их расстреляли свои же – те, что повыше. И внешний средний достаток семьи на самом деле оказался многомиллионным ва-банком. Позже я узнал, что отчужденность Орсона была всего лишь его щитом. Он боялся мира, людей, родителей. Он боялся дорогой одежды на людях, думая, что раз у тех есть средства на такие наряды – они зарабатывают деньги черным, незаконным трудом, таким, к которому относятся его родители. Орсон постоянно скрывался. И, наверное, только такой оборванец, как я, не испугал его. Поэтому мы подружились.

На похоронах родителей, как рассказывал Орсон, к нему подошел мужчина в черном пальто, цилиндре и с тростью в руках. Он выразил соболезнования юноше и протянул визитку, сказав, что место, куда он приглашает Орсона, будет намного лучше того, куда его поместят со дня на день. Мужчина имел в виду квартиру дяди. Брат погибшего отца был тем еще тираном и насильником.

На визитке пылали театральные маски. Они завораживали. До сих пор помню жар, который исходил от них, когда Орсон протянул мне клочок бумаги и сказал, что собирается принять предложение загадочного человека. Я попросился с ним. Сказал, что хочу сбежать от нищеты.

Так мы оказались в «GRIM». Так мы познакомились с Чарльзом Бейлом, который представился Редом, и с остальной труппой, которая стала нашей новой семьей. С ними было тепло, уютно. Улыбки актеров давали надежду на лучшее. Единственное – нас отпугивали татуировки на их шеях. Но вскоре мы привыкли и к ним.

И еще, наверное, мы должны были поинтересоваться, кто они и откуда, но не сделали этого. Мы ничего не хотели знать ни о труппе, ни о ее художественном руководителе. Нас кормили, мы жили в хорошей квартире. Как только мы с Орсоном стали совершеннолетними, собрались и все вместе – с труппой и Чарльзом – уехали за границу, в Америку.

Нам была безразлична прошлая жизнь театра. Своя, кстати, тоже. Мои родители только обрадовались, когда избавились от меня (с ними я никогда не чувствовал себя счастливым), а что до Орсона… Я знаю только одно – с опекуном Орсона встречался Чарльз Бейл. После этого дядя документально отказался от пасынка.

Через два года, когда мне пошел двадцать второй год, а Орсону девятнадцатый, мы дебютировали на сцене театра «GRIM». За день до дебюта на наших шеях появились театральные маски.

Театральные маски – это своего рода посвящение в актеры театра. Они мистические, живые. Они – это часть умершей сущности Чарльза.

Посвящение – это ритуал. Поклявшись в преданности театру, молодые люди делают глубокий надрез на левой ладони, которую потом протягивают художественному руководителю. Он пожимает их окровавленные руки, и на шеях актеров появляются маски. Точнее – выжигаются на коже.

Не передать словами ту боль, которую испытывает человек, когда у него на шее появляются дьявольские метки. Они привязывают их нового обладателя сердцем и душой к Чарльзу. Когда я их получал, казалось, сгораю заживо. А как только появлялись тату, отпадали все вопросы о том, кто такой Бейл.

Мы все поняли. Назад пути не было. Мы стали «завербованы» нечистой силой добровольно.

Но Чарльз привязывал актеров к себе еще до посвящения. Не обязательно пользоваться магией и нечистыми силами, чтобы восхитить человека. Мы пошли за харизмой и силой Бейла; мы полюбили методику его работы; мы отравились возможностью жить в роскоши, занимаясь тем, что любили – театральным искусством. Мы – добровольцы. Мы изначально понимали, что с Чарльзом не все в порядке, но ни разу не подумали о том, что пора бежать от «GRIM». Мы не могли от него отказаться уже до посвящения, а уж после него и подавно.

–

Мы узнали, что после смерти Чарльз Бейл заключил договор с демоном, став его правой рукой. Он поклялся ему мстить во им правды и справедливости. И его жертвами могли стать только журналистки. Все дело в личных счетах. Изначально он хотел наказать только одну – некую Эмили Томпсон, – но позже художественный руководитель столкнулся со страшной реальностью: каждые одиннадцать лет его силы иссякали и их требовалось пополнять.

Как рассказал один из актеров театра, после убийства Эмили Чарльз какое-то время жил в замешательстве: не знал, что ему делать и куда идти. Он готов был служить старшему демону, но существовать без цели казалось ему настоящем безумием. Поэтому он начал собирать труппу, своих приспешников. Он отбирал самых лучших и самых несчастных. Словом, тех, кто был одарен, но обделен. Как правило, именно такие ненавидят жизнь сильнее всех. Чарльзу нужна была ненависть. Но и любовь. Любовь к искусству.

После каждого спектакля Чарльз говорил нам: «Если бы у меня не было театра, я бы сошел с ума. Может ли демон сойти с ума? Думаю, да, если будет жить только во имя мести. Месть – важная вещь, но театр – важнее». Этими словами он пытался восстановить баланс в труппе. Он понимал, что обычные люди, столкнувшись с чувством ненависти, могут пропитаться им до костей и забыть о творчестве, поэтому нагружал всех работой. Он совмещал приятное с полезным. Убивал журналистов во имя справедливости и делал то, что любил больше всего на свете, – ставил спектакли, которые поражали зрителей.