Иринарх Кромсатов - Лярва

— Ну, ты упрощаешь, по-моему, — перебил Шалаш, — и всю Древнюю Элладу сводишь к одному Эпикуру.

— Ничуть не бывало! — отмахнулся Дуплет. — Мы не о философских школах сейчас говорим, а о мировосприятии народа, большинства, которое знать не знало о прениях философов. Ты не перебивай и слушай! О чём бишь я?.. Да! Так стоит ли удивляться тому, что при таком-то идеале жизнь потеряла вкус, прелесть и радость? Что же дивного в том, что выставление жизни как цепи непрерывных страданий и непрекращающейся борьбы с Сатаною, объявление борьбы и страданий единственным наполнением телесного существования привело именно к тому, к чему только и могло привести — к озлокачествлению самого мышления, к ощущению себя беспрестанно обороняющимся против зла и потому несчастным? Можно ли быть счастливым в осаждённой крепости? И «благая весть» — действительно ли благая? При таком отношении к жизни и при таком понимании истины совершенно закономерно и объяснимо, что чем старше и чем взрослее становится человек, тем более мрачным, более несчастным, более страшным и уродливым становится его лицо! Глубокие морщины рыхлят чело, бездна болезней одолевает тело, тысячи забот и хлопот иссушают душу, и вот человек наконец достигает старости настолько измученным, до такой степени истерзанным страданьями и борьбою, что начинает гнить заживо ещё до того, как душа покидает тело. Не кажется ли тебе, что эта картинка содержит для нас некую подсказку? Что тело словно бы невольно спешит, как будто бы неосознанно стремится к избавлению от такой жизни — от так понятой и так прожитой жизни?. И страшный, морщинистый лик старца одним уже видом своим не есть ли указание ему самому в зеркале о том, что он всю жизнь ошибался? Но в чём же корень наконец, в чём ошибка? С каким это, собственно говоря, злом нас заставляют бороться две тысячи лет? И что же такое сие «зло», наконец? А вот здесь и кроется самое интересное!

Дуплет с торжествующей улыбкой посмотрел мельком на слушателя, привскочил даже на кресле и продолжал:

— Я знаю, что ты хочешь возразить мне. Тебе не даёт покоя печальный конец Древнего Рима, его не столько физический, сколько нравственный упадок. Ведь этот упадок, казалось бы, доказывает собою, что и путь Золотого века, его отношение к жизни есть столь же тупиковый путь, как и путь христианства! И действительно, если подумать, то гедонизм Золотого века, провозглашавший, что нет ничего, кроме скотских радостей телесной жизни, и доведённый до своего логического завершения, есть как раз Рим первых веков нашей эры с его страшным нравственным разложением, с его ужасающим развратом и истощением всех сил, с его дикими извращениями от праздности и скуки — то есть Рим без идеалов и духовных ориентиров, Рим издыхающий и гниющий заживо от сифилиса и обжорства, Рим перед низвержением в пропасть. Все эти причины, собственно говоря, и принудили Рим ухватиться за христианство и объявить его государственной религией, подобно тому как утопающий хватается за соломинку. Христианство подвернулось Риму под руку очень вовремя, хотя и не могло уже спасти гибнущий организм от разрушения. Рим погиб одной смертью, от одной моровой язвы, с тем чтобы его наследники тотчас начали гибнуть от другой. Христианство направило народы Европы из одной крайности в другую. Но не всё ли равно, от чего умирать — от рака или от саркомы? Та или другая смерть — обе равно страшны, мучительны, стремительны и неизбежны. Представь себе, что тележка несётся по наклонной плоскости вниз, — и это будет Рим. Но вот плоскость ненадолго уменьшает свой наклон, какой-то совсем крохотный её участочек даже тянется параллельно земле — это будут первые века христианства. Однако участок этот настолько крохотный, что тележка так и не успевает на нём остановиться. После этого наклон вновь появляется, крутизна его стремительно нарастает, — и вот уже тележка с бешеной скоростью мчится вниз точно так же, как и раньше!

— Постой, — не выдержал Шалаш, поворачивая руку так, чтобы не потерять своего паучка из виду. — Я опять перестал понимать. Тогда и впрямь получается, что Золотой век есть тоже ошибка, как и христианство? Но если жизнь для тела так же ошибочна, как и жизнь для духа, если жизнь для себя и жизнь для Бога — обе в равной степени не приносят счастья, если наслаждение и страдание суть две равных ошибки, два лика дьявола, то тогда в чём же истина?

С этими словами он вдруг с беспокойством оглянулся назад, даже, можно сказать, всего лишь быстро подёрнул назад головою, ибо какой-то мелькнувший мимо предмет показался ему смутно знакомым. Но камень ли это был, или изгиб дороги, или дерево — этого Шалаш не мог бы определённо сказать, как не мог бы и внятно описать своё мимолётное впечатление. Оно, впрочем, тотчас и улетучилось.

— Имей терпение, мой дорогой, мы приближаемся к самому интересному, — хмыкнул Дуплет с видимым удовольствием. — Ничто так не раздражает и не возмущает народы всего остального мира, как самомнение европейцев. Ну с чего это мы, в самом деле, упёрлись с тобою только в Грецию и Рим, только в Европу и христианство? А как же весь остальной мир? Быть может, именно ислам с его единобожием и единственным пророком Аллаха заключает в себе истину? Или индуизм и буддизм с их реинкарнацией и стремлением души вырваться из сансары разрубают все узлы, разрешают все противоречия и доставляют людям счастье? Но беда в том, однако, что и все другие системы ценностей заключают в себе ту же самую червоточинку, всё ту же досадную ошибку. В чём же она, наконец? Что объединяет все религии, вот ответь мне?

— Ну, пожалуй, понятие Бога, идея о Творце и твари, разделение души и тела.

— Не будем лезть в метафизические дебри, — перервал его Дуплет. — Нам сейчас интересен человек и то, что способно сделать его счастливым.

Шалаш некоторое время молчал, размышляя. Наконец неуверенно сказал:

— Ну, если говорить о счастье, о прижизненном счастье, то оно возможно при условии свободы — однако тогда неизбежен вопрос о границах свободы и об ответственности за нарушение этих границ, в том числе ответственности после смерти. С другой стороны, счастье возможно и при условии тотальной несвободы, когда ответственность перекладывается на других, — но и тогда необходимо следует мечта о награде, о воздаянии за перенесённые страдания, хотя бы уж после смерти. Получается, что общим местом для всех систем должна являться, идея бессмертия души?

— И неотвратимости наказания души! — Дуплет быстро опустил взгляд и зачем-то посмотрел, в удобной ли доступности для его руки расположен небольшой ящичек на приборной панели. — Человеческое мышление всегда было сугубо мещанским и копеечным, построенным на обязательности воздаяния. Размышляя о Боге, люди тешили себя мыслишкой, что и сам Вседержитель, подобно последней базарной бабке, прямо-таки должен и обязан за добродетель награждать, а за грех — карать. А иначе как же? В иных категориях, кроме как пошлая формула «дашь на дашь», наш разум мыслить не способен. Со всеми нашими полётами в космос, ядерными бомбами и теориями относительности мы по-прежнему, как и три тысячи лет назад, способны понимать только два регулятора: кнут и пряник. Поэтому и все религии в своих системах морали обещали людям некие награды в случае хорошего прижизненного поведения и некие наказания — в случае плохого. И вот здесь-то, в этой самой идее справедливого воздания, и спрятана единая для всех ошибка!