Иринарх Кромсатов - Лярва

Впрочем, надо отдать Гинусу и должное: он не пытался принуждать Сучку к тем низким и преступным утехам, каковые ей в изобилии пришлось выстрадать ранее, ещё до вызволения её из лап Лярвы. Нет никакого сомнения, что приди ему эта похоть в голову — и она была бы тотчас удовлетворена без малейшего сопротивления матери. Однако мысли Гинуса относительно Сучки, по всей видимости, имели совсем иное направление и характер, и алчба его к ребёнку если и имела место, то была совсем, совсем другою. Разумеется, со дня заселения в этот дом Гинуса никаких других мужчин, способных проявить желание к глумлению и надругательству над ребёнком, в доме появиться не могло в принципе — и хотя бы в этом отношении девочка была избавлена от прежних ужасов абсолютно.

Но над нею навис иной ужас, окончательный и кромешный. И чудовищный призрак этого ужаса, его смрадное дыхание ощутилось в доме спустя три-четыре недели, к концу сентября, когда в погребе Лярвы закончились припасы, а в Гинусе неизбежно пробудился звериный голод.

В тот день Лярва проспалась ближе к полудню, спустилась в погреб и, погремев там какою-то посудой, пришла к горькому выводу, что есть в доме нечего. Она не утаила от Гинуса эту новость и принялась было предлагать на его рассмотрение варианты, как, где и какими средствами можно раздобыть пищу, — но вдруг была остановлена его жестом и словами:

— Выдумывать тут нечего: обед рядом с нами.

Лярва уставилась на него непонимающим взглядом, в ответ на который Гинус безжалостно прояснил свою мысль:

— В конуре.

Всякое выражение и всякая жизнь исчезли из глаз Лярвы, взгляд её потух. Она задумалась, и её размышление, как и самая возможность такого размышления, является, без сомнения, кульминационным апогеем ужаса, абсолютным кошмаром нашего повествования. Лярва не пришла в ужас и негодование, не кинулась на Гинуса с кулаками, не устроила истерику, не позвонила в полицию, не лишилась чувств — нет, она лишь призадумалась. Добавить здесь более нечего, оставим мать размышлять и перенесёмся к дочери.

Сучка в этот момент сидела перед входом в конуру, прикованная к ней цепью, и, понурив голову, вспоминала недавние месяцы счастья. От природы малочувствительная и несентиментальная, привычная к горю и непривычная к мечтаниям, она, однако, неожиданно для себя уронила одну и вторую слезу на землю. Что вспоминалось ей в эти минуты? Заселение ли в детский дом и первое знакомство с человеческим образом жизни? Постель ли, в которой оказалось возможным спать каждую ночь, а не только в периоды выздоровлений после отпиливанья конечностей? Тарелки, вилки и ложки, потребовавшие от неё столько усилий по освоению? А кроме того, там были горячие супы и котлеты, горячие ванны, тёплая одежда, крыша над головой, уютный свет ламп из-под абажуров, первая чистка зубов, обучение азбуке и математическому счёту, но главное — забота, пусть и казённо-официальная, но всё-таки человеческая забота о ней. Затем последовало окрыляющее, растапливающее сердце знакомство с Колывановым, беседы с ним, его подарки и его внимание — зачастую смущённое, неловкое, угловато-мужское и оттого ещё более трогательное. Затем явилась пусть противоречивая, но старательная и добрая баба Дуня с их совместными поездками по магазинам, с покупками детской одежды, с её кормлением кошек, писклявым голосом, с её домашней и такой вкусной стряпнёй, с её мягкою периной на кровати и совместным просмотром телевизора по вечерам, с её домовитостью, соленьями, вареньями и планами на будущее. Ну как, как тут можно было не расплакаться? И Сучка, судорожно вздохнув, вдруг заплакала навзрыд таким плачем — горьким, безысходно-тоскливым, рвущимся со дна груди и раздирающим сердце, многослёзным и запоздалым, — таким плачем со стенаньями и завываньями, каким не плакала ещё никогда в жизни. Впервые к ней пришло наконец понимание того, сколь много она потеряла и сколь многого её лишила родная мать, низринувши свою дочь из области света и радости куда-то вниз, опять во тьму беспросветного горя. В несколько минут передумав всё это, Сучка внезапно повзрослела, окрылилась, расправила плечи и огляделась вокруг себя так, словно впервые осознала себя в своём настоящем печальном статусе. Из Сучки она наконец превратилась в Антонину, открыла глаза, увидела правду и поняла, кто есть её «мамка»!

Но было уже слишком поздно.

Оглядевшись вокруг себя в буквальном смысле, девочка с удивлением увидела следующую странную картину.

Её мать почему-то очень медленно и осторожно подкрадывалась к своей дочери сзади. Взгляд её был потухшим и безжизненным. Одна рука была отведена в сторону, другая что-то прятала за спиною. И это «что-то» блистало на солнце и отсвечивало на землю весёлыми зайчиками.

Гинус прямо и решительно шёл к девочке спереди, прямо в лоб и фронтально. Не таясь, он держал в правой руке, чуть отведя в сторону и вниз, уже занесённый для режущего бокового удара по горлу, ярко сверкавший под полуденным солнцем нож с длинным и острым лезвием.

И вот в эту-то стремительно летевшую минуту из лежавшей недалеко от девочки мёртвой головы пса вдруг на удивление быстро и ловко вывинтился трупный червь, потерял опору для своего белого и скользкого тела и кубарем свалился вниз. Бестолково повертевшись в разные стороны своим заострённым и безглазым концом, он безошибочно определил, что с одной стороны от него два больших и сильных животных подкрадываются с некою агрессивною целью к третьему, маленькому и беззащитному животному, и, влекомый инстинктом самосохранения, резво задвигался всем телом в противоположную сторону от грядущей трагедии.

— Да неужто ты забыл обо мне, дорогой мой? А я вот о тебе всегда помнил!

Эти слова произнёс по телефону человек, исчезновение которого из основного ряда событий и действующих лиц нашей истории вовсе не означает, что он никак не действовал в ней. Более того, дальнейшее умалчивание об его фигуре и роли в описанных событиях становится уже и невозможным, поскольку именно ему суждено поставить в них последнюю точку.

Действительно, мы оставили Дуплета слишком уже давно, чтобы продолжать и дальше столь несправедливое игнорирование. Посему обида его на такое невнимание, только что им высказанная, пожалуй, вполне естественна. Если читатель помнит, последняя наша встреча с этим человеком произошла в доме у Лярвы, который он посетил вместе с Шалашом и Волчарой, будучи перед тем травмирован в лесу медведицей. Затем его увезли в больницу, после чего он исчез из поля нашего зрения.

И вот в начале октября, когда золотая осень вступила уже в свои права и накрыла землю роскошным краснозолотистым покрывалом, Дуплет объявился и по телефону пригласил Шалаша в небольшую поездку. По его словам, он обнаружил прелестное затерянное в лесу озеро, хотя и достаточно удалённое от города, но зато и обещавшее превосходную охоту на уток и, главное, мало кому известное среди охотников. Поскольку сезон шёл уже полным ходом, Дуплет уговорил Шалаша проехаться совместно, на одной машине, к этому озеру ближайшим субботним утром, оценить предлагаемое местечко лично и визуально, а заодно уж и поделиться новостями, и, наконец, повидаться. Шалаш хотя и озаботился и узнал в своё время, что Дуплет вполне поправился после полученных увечий, однако действительно после этого давненько с ним не общался, не созванивался и теперь, после полученного упрёка, был несколько озадачен и почувствовал укол совести. Поэтому он принял предложение без возражений, отложив все другие имевшиеся дела и планы.