Игорь Шестков - Фабрика ужаса. Страшные рассказы

Маклер потряс увесистой связкой ключей, открыл входную дверь, впустил меня, зашел сам, и тут же начал, слегка заикаясь, расхваливать квартиру, или, как он ее называл, — студию. При этом почему-то ходил по кругу, как цирковая лошадь, даже не ходил, а медленно бежал, поднимая с пола облака пыли и встряхивая крупом, отчего нелепо, горбом, вздымалась, показывая свою клетчатую изнанку, серая пелерина на его пальто. Несколько раз кудахтанье маклера прерывалось ржанием или блеяньем.

— Недалеко от центра! Парк, кирха, городской пруд — все рядом! Гуляйте, молитесь, лодку возьмите на станции и гребите себе, сколько хотите! Бе-еее… Конечно, не шик! Но для несемейного мужчины хватит. Я слышал, вы художник! Нам сейчас тут только художников не хватает! Ну что же, продадите кучу картин, разбогатеете, снимете себе квартиру на Касберге. Или купите виллу. Пригласите меня тогда на пельмени. Все русские едят пельмени и борщ! И пьют водку. Я знаю, меня приглашал ваш комендант. Я потом болел три дня. Что? Вы не пьете? Чудесно! Будете жить долго-долго! И-иии-го-го! До автобусного вокзала — сто метров, до железнодорожного — десять минут идти. До Мюнхена ехать — шесть часов, до Берлина — два с четвертью. Только не работает дорога, у нас наводнения, знаете ли… Рядом кондитерская, за углом — Эдека, за другим углом — угольная торговля, не придется везти уголь издалека. Мой вам совет — покупайте брикеты. Не берите ужасный польский уголь. От него только вонь, как от вашего социализма. Да, да… отопление печное, но зато… небывало низкая квартплата! Где еще вы снимете студию за двести десять? Даром, даром, отдаю! Только для вас. Залог — пятьсот. На всякий случай… Я надеюсь, вы не замажете помещение красками, не спалите дом и купите домашнюю страховку. Гонорар маклера — сто пятьдесят. Заплатите залог, гонорар и квартплату за два месяца вперед — и въезжайте хоть сегодня. Прямо сейчас! Можно наличными, под расписку. И кровать от прошлого жильца, настоящий палисандр, достанется вам! Спите на здоровье как бог во Франции! Вот и ключи! И-и-и-иии-го-го!

Маклер увидел в моих руках купюры и заржал особенно громко.

Подбоченился, подпрыгнул и щелкнул ножкой о ножку. Пелерина взлетела как орел, но тут же приземлилась на его плечи. Брукнер чихнул, задохнулся, закашлялся, потрогал горло… вручил мне три ключа, глянул многозначительно на меня потерявшими глубину глазами безнадежного кокаиниста, и сказал доверительно, как на исповеди: «Да, совсем забыл, вас тут ожидает один очаровательный сюрприз!»

После чего стремительно покинул квартиру, не забыв впрочем уже с лестничной клетки напомнить мне о том, что я должен зайти завтра в десять в его бюро и подписать договор об аренде. Я был рад больше не видеть его сумасшедшего кружения, не слышать его резкого, похожего на птичий голоса, то по-опереттному подобострастного, то мелодраматически-угрожающего, от которого у меня зудело в ушах.

Обошел еще раз мою студию.

Две комнаты. Первая — вроде как прихожая. В ней — стол, стул, черный от грязи умывальник, на котором лежала поржавевшая опасная бритва, изготовленная кажется еще до отставки кайзера, газовая плита на две горелки, печка… отделенный от остального помещения тонкими стенками туалет без двери, открытый душ, унитаз, а на стене еще два писсуара, в одном из которых валялись окурки, а к пожелтевшей внутренней стенке другого прилипли несколько лобковых волосков, не похожие на знаки вопроса. Окна в прихожей не было. Точнее, было — небольшое застекленное окошечко, но не на улицу, а во вторую комнату.

Чтобы войти из прихожей во вторую, главную комнату студии нужно было открыть ключом английский замок. Что за фантазия?

Вторая комната была просторной, светлой, метров тридцать пять квадратных… или сорок… три больших старинных окна выходили на улицу.

Только теперь я заметил, что форма этого помещения была, мягко говоря, необычной. Неправильный пятиугольник! Основанием ему служила длинная стена, прорезанная окнами. Примыкающие к основанию стены не составляли с ним прямого угла. Из двух оставшихся стен — одна была коротенькая, а другая — длинная и кривая, вогнутая. Очевидно за ней и помещались танцзал и — Кэтти Крузе. Потолок не был горизонтальным, а как бы скатывался от основания к вогнутой стене. Стены комнаты явно не выдержали бы проверку отвесом, а покрытый растрескавшимся линолеумом пол в студии вздымался небольшими волнами.

Но самым странным в этой комнате была не ее форма, а железная винтовая лестница в темном углу, не ведущая никуда, исчезающая в потолке и возможно винтящаяся дальше в квартире надо мной и выше, до самой крыши.

Упомянутая маклером кровать стояла под окошком в прихожую. Старый ее, покрытый радужными пятнами, матрас прохудился и потерял изначальную форму. Я присел на краешек кровати и несколько раз сильно ее качнул. Кровать жалобно заскрипела, но не сломалась. Обрадовался — не надо покупать новую! Денег у меня было в обрез, средства на переезд дала мне одна пожилая немка, Габи, с которой я познакомился в нашей общине. Сунула мне в карман тысячу двести марок и прошептала: «Отдадите, когда найдете работу. Я все эти прелести проходила, знаю, что такое нужда».

У меня не хватило сил отказаться от помощи, уж очень гнусна была жизнь в общежитии. Я поблагодарил Габи и поцеловал ее в хорошо пахнущую щеку. Она покраснела.

Потом мне рассказали, что Габи — венгерская немка, что советские после освобождения Венгрии арестовали ее и отправили в Воркуту, из которой она вернулась только через десять лет.

Рядом с оконцем в прихожую, висели настенные часы с маятником. В простом деревянном футляре, вверху — круглый циферблат, под ним — прямоугольное окошко, сквозь которое было видно качающийся маятник с латунным диском на конце, размером с блюдце. На часах стоял нелепый деревянный голубь, грубая кустарная поделка. Я решил выкинуть и часы и голубя — терпеть не могу вечного тиканья, этого назойливого напоминания о конечности бытия, не люблю и голубей.

…

Процедура подписания договора заняла минут двадцать.

Маклер говорил без пауз, трогал себя за горло, объяснял мне преимущества сданной мне площади, нервно крутил перстень на мизинце, пророчил мне великое будущее, напрашивался на водку и пельмени, мычал и ржал. Хорошо хоть по кругу не бегал.

Я стоял рядом с его столом и смотрел вниз. Казался себе самому живой Пизанской башней. В Германии я — бесправный беженец — живо выучился тому, чему никак не мог научиться на моей советской родине, — молчанию и смирению перед лицом торжествующей пошлости. Днем перевез в студию мои пожитки из общежития. Как мог прибрался в своей новой берлоге. Накупил химии, вымыл окна, отскреб отвратительные багровые наслоения на полу рядом с плитой, вычистил заросший плесенью душ, вымыл туалет, и стол, и стул, и кровать… протер влажной тряпкой покрашенные масляной краской стены, с трудом превозмогая брезгливость, разрезал старый матрас на четыре части, вынес их из дома двумя носками и всунул в мусорный бак. Сходил в мебельный, купил новый матрас и два комплекта фланелевого постельного белья с лиловыми грушами и яблоками, приволок все это в студию, уложил в кровать новый матрас и постелил.