Алексей Атеев - Псы Вавилона

— Аккуратнее, а то всех поселковых кобелей перебудите, — шепотом попросил он.

Наконец достигли места засады. Фужеров не представлял, каким образом Хохлов так здорово ориентируется в этих трущобах. Милиционер между телл, сбросив свой замечательный плащ, расстелил его на земле.

— Ложитесь, — скомандовал он Фужерову.

Чувствуя себя последним дураком, тот кряхтя кое-как опустился на брезент и вытянулся во весь свой не маленький рост. Лежать было страшно неудобно. Под тканью плаща находились не то мелкие камешки, не то сучки, которые больно впивались в тело. Рядом, пыхтя, улегся Хохлов. Некоторое время он переваливался с боку на бок, устраиваясь поудобнее, наконец на некоторое время затих, но сопеть не переставал. Так они молча лежали некоторое время, потом Хохлов приподнялся на локте и извлек алюминиевую фляжку, в которой плескалась какая-то жидкость.

— Может, хлебнете? — предложил он.

— А что это?

— Да первачок. Фужеров отказался.

— Ну, как знаете. — Судя по звуку, милиционер сделал основательный глоток и тут же смачно зачавкал. Запахло копченым салом и чесноком. Фужеров сглотнул слюну и отодвинулся, в результате очутившись на голой земле, где лежать и вовсе было неудобно.

«А, черт с ним, — решил про себя Фужеров. — Наверное, необходимо выпить и мне».

— Давайте ваш самогон, — прошептал он. На ладонь легла фляжка. Фужеров отхлебнул и закашлялся, однако тут же получил мощный удар по спине. Фляжку у него тотчас отобрали, зато вручили кусок хлеба с толстым ломтем сала.

— Жуйте шибче, — произнес вполголоса милиционер, — а то самогонка у вас поперек дыхалки встала.

Фужеров последовал совету и неожиданно ощутил, что почти счастлив. Сладкое, неясное чувство охватило его рыцарскую душу. Умиление, легкая грусть и покой. Бесконечный умиротворяющий покой. Замечательная все-таки вещь — алкоголь!

Фляжка вновь забулькала где-то над ухом. Еще один глоток...

— А хороша нынче луна, — неожиданно изрек Хохлов. — Прямо-таки полыхает.

— Светит, да не греет, — отозвался Фужеров и сам изумился идиотизму собственных слов.

— А вот если бы грела, — заметил Хохлов, охотно поддерживая беседу, — то какая урожайность могла бы быть.

— Какая урожайность?

— Озимых и яровых. Все бы росло в два раза быстрее. Ведь так?

Фужеров издал неопределенный звук, не то соглашаясь, не то отрицая предположение своего собеседника.

— А тогда и урожай был бы в два раза больше, — продолжил Хохлов агрономические наблюдения. — А коли хлебушка в достатке, и народу жить легче. Ведь так?

— Наверное.

— Не наверное, а точно! А коли так... — Он сделал паузу, всмотрелся в сторону дома. — Тишь какая. Ни огонька. Чего они в потемках там делают?

— Наверное, спят.

— Хорошо бы.

Где-то вдалеке заголосили собаки. Их остервенелый, злобный лай вдруг сменился длинным тоскливым воем.

— Непонятно брешут, — заметил Хохлов. — Как на волка... И стервенеют, и боятся одновременно. На кого бы это? А может, наш пожаловал?

Похоже, предположение было не лишено оснований. Собачий лай шел как бы по цепочке. Замолкали одни, начинали другие.

— Брех приближается, — сказал Хохлов. — Гостюшка где-то рядом. Подбирается к дому, зараза!

— Неужели вы всерьез верите?

— А вот сейчас и узнаем. Да вот он!

В полумраке Фужеров различил, как худенькая детская фигурка мелькнула у забора и направилась ко входу в дом. Скрипнула дверь, и фигурка исчезла.

— Двигаем туда, — громко произнес Хохлов.

— Погодите. А если это просто какой-нибудь поселковый мальчик? Мало ли зачем пришел. Время-то еще не позднее.

— Как же не позднее — двенадцать. Заводской гудок только-только прозвучал. Какой человек в такую пору по гостям ходит? Либо воришка, либо... Хотя вы правы. Подождем малость. Что, интересно, в дому происходит?

Они прислушались.

— Нет, тишина, — констатировал милиционер. — Как же быть? А вы что присоветуете?

— Мне кажется, нужно пойти на кладбище, посмотреть на могилу...

— А ведь верно! Вот что значит — ученый человек. Пока он у родни сшивается, двинем туда, и все станет ясно. Как же я раньше не допер! Так, вперед, не будем мешкать.

—Я не пойду, — твердо сказал Фужеров.

— Почему?

— Не пойду — и все!

— Эвон как. Струсили, должно...

— Я не испугался, но...

— Ладно, чего уж... Вы лучше мне скажите: какое оружие годится для этой нечисти? Фужеров задумался.

— Крест животворящий, — наконец запинаясь произнес он.

— Крест? Это с Христом? — Хохлов хмыкнул. — А вот креста на мне и нет. В шестнадцатом годе в Галиции выбросил. Насмотрелся на войне страстей и понял для себя: нет никакого бога. Брехня все. А еще какие средства?

— Чеснок.

— Как чеснок?

— Вампиры, как пишут в умных книгах, чеснока боятся.

— Этот завсегда при мне. Из пасти, как из нужника, прет. — И Хохлов выдохнул резко пахнущий воздух прямо в лицо Фужерову. — Я больше вот в какой «чеснок» верую. — Он достал револьвер, с треском крутанул барабан. — Семь «зубчиков» — и все в яблочко.

— На них оружие не действует. Если только пули крестом пометить.

— Опять крестом?! Вздор! Ладно, проверим на практике. А может, все ж таки составите компанию?

— Нет.

— Ну, на «нет» и суда нет. Ждите, спозаранку все доложу. Обязательно приду, так и знайте.

«Если, конечно, дойдешь», — подумал про себя Фужеров.

Хохлов забежал к знакомому железнодорожнику, взял у него фонарь и отправился на кладбище.

Дорогу милиционер знал прекрасно. Он миновал Шанхай и вышел в чистое поле. Где-то в отдалении светились тусклые огоньки, потом чуть слышно запиликала гармошка, и Хохлов машинально прикинул: где это веселятся в полночный час? Но размышлять на профессиональные темы не хотелось. Не хотелось и загадывать, как обернется дело.

Местность, по которой он шел, не являлась степью в прямом смысле слова. Скорее это было то, что осталось от степи: местами — будущая строительная площадка, местами — свалка. Скоро и здесь понастроят хибар, закопошатся людишки со своими жалкими горестями и радостями.

Хохлов презирал эту мелкотню, сброд, понабежавший невесть откуда. И для этих людей строится светлое царство социализма? Он плохо в это верил. Разве можно представить всех этих мелочных, жадных, распутных, пьяных гундосов живущими в голубых дворцах из стекла и стали? Вот толкуют: их будут перевоспитывать. Да как такого перевоспитаешь? Он за копейку удавится, да ладно хоть бы сам, и соседа удавит. А ребятня ихняя... Сопля соплей, а те же замашки: мое!., мое!.. Народишко понимает лишь одну форму воспитания — кулак. Вот с такой педагогикой он считается. Конечно, имеются и другие люди. Не дрожащие за кусок, не крохоборы, не жлобы... Но где они? Комсомольцы эти? Встречаются среди них и неплохие парни, но в целом уж больно правильны. Как бабки на паперти. Ротик поджат, в глазах строгость. Такие все знают наперед. Книгочеи!