Трейси Вульфф - Жажда

– Какое там нормально. Ты такой холодный – я никогда не касалась кого-либо, от кого исходил бы такой холод.

– Со мной все нормально, – повторяет он и на этот раз все-таки делает шаг назад. И еще несколько шагов.

Все внутри меня замирает.

– Прости. Я не собиралась посягать на твое личное пространство… – Я осекаюсь, потому что не знаю, что еще можно сказать. Не знаю, что я сделала не так.

– Грейс… – Он тоже замолкает. Сейчас он выглядит совсем не так, как всегда. Сейчас в нем не чувствуется ни насмешливости, ни его обычной уверенности в себе, нет в нем и стоицизма, с которым он терпел меня, когда я кричала на него в изостудии.

Нет, в эту минуту он кажется мне… уязвимым.

В его глазах я вижу жажду, тоску, и это не оттого, что он хочет меня, а оттого, что я ему нужна. Нужно мое утешение. Мое прикосновение.

Я не могу ему отказать – это так же невозможно, как спрыгнуть с этой башни и полететь. И я иду вперед и вновь подхожу к нему вплотную, так что мое тело опять касается его. Затем обхватываю ладонями его лицо, глажу пальцами его высоченные скулы, его зазубренный шрам.

Дыхание в его груди пресекается – я слышу это, чувствую. И хотя мое сердце бьется сейчас раза в три быстрее обычного, я не отхожу назад. Я ослеплена, заворожена, покорена.

Я думаю только о нем.

Вижу только его.

Чую и слышу только его.

И таким правильным мне еще не казалось ничто и никогда.

– Я могу задать тебе вопрос?

Мгновение мне кажется, что он вот-вот сделает шаг назад, но нет, он не отодвигается от меня. Вместо этого он накидывает одеяло и на меня и обвивает руками мою талию, так что теперь оно окутывает нас обоих.

– Конечно.

– Кого напомнил тебе тот рисунок Климта, который ты купил?

– Тебя. – Он отвечает быстро и честно. – Только тогда я этого не знал.

И я тут же таю. Этот надломленный умопомрачительный парень затронул ту часть моей души, которая, как мне казалось, возможно, не существует. Которая хочет верить. Хочет надеяться. Хочет любить.

Мне хочется вцепиться в него, обнять, удержать рядом – но я не могу. Я парализована, мне страшно, что я хочу слишком много. Что мне слишком много нужно в мире, где все может исчезнуть в мгновение ока.

– Грейс. – Он произносит мое имя полушепотом, терпеливо ожидая, чтобы я на него посмотрела.

Но я не могу. Еще нет. Не теперь.

– Ты когда-нибудь… – Мой голос срывается, и я делаю глубокий вдох и медленный выдох. Затем еще один вдох и еще один выдох. И пытаюсь еще раз: – Ты когда-нибудь хотел чего-либо так сильно, что тебе было страшно это взять?

– Да, – он кивает.

– Оно прямо здесь, только и ждет, что ты протянешь руку и схватишь его, но ты так боишься того, что будет, если ты вдруг потеряешь его, что ты так и не протягиваешь руки?

– Да, – опять говорит он тихим грудным голосом, от которого веет умиротворением.

Я задираю голову, пока наши взгляды не встречаются, и тогда я шепчу:

– И что же ты сделаешь?

Идут долгие секунды, он молчит. И ничего не делает. А просто смотрит на меня взглядом, в котором чувствуется такой же надлом, как в его душе.

– Я возьму это, – говорит он.

Затем наклоняется и припадает своими губами к моим.

Это не страстный поцелуй, не крепкий, и неистовым его уж никак не назовешь. Это просто соприкосновение губ, легкое, как снежинка.

Но на меня оно действует не меньше, чем самый пылкий поцелуй. А может быть, и больше.

И вдруг он с силой сжимает мои руки выше локтей и начинает целовать уже по-иному.

С участием губ, языка, зубов, создающих какофонию ощущений – наслаждения, отчаянности, желания, слившихся воедино. Он берет и берет у меня, но при этом дает мне еще больше.

Хорошо, что он держит меня, потому что голова моя кружится, колени слабеют, когда он проводит своим языком по моему, – я чувствую себя совсем как героиня любовного романа. Я целовалась и прежде, но ни один из тех поцелуев не был похож на этот. Я пытаюсь обвить руками его шею, но его пальцы сжимают мои бицепсы словно тиски, так что я остаюсь неподвижной и могу только принимать то, что мне дарит он.

А дарит он многое. Мое головокружение усиливается, колени слабеют еще больше, и мне кажется, что земля под моими ногами дрожит. А поцелуй все длится, длится.

Дрожь под моими ногами становится все сильнее, и тут до меня наконец доходит – дело не только в нашем поцелуе, земля действительно сотрясается, сотрясается опять.

– Землетрясение! – вскрикиваю я, оторвавшись от его губ.

Поначалу Джексон не слушает, его губы следуют за моими, как будто он хочет целовать меня вечно. И я едва не приникаю к нему опять – ведь я как-никак уроженка Калифорнии и знаю, что, если бы это землетрясение было по-настоящему опасным, картины бы уже падали со стен.

Но, должно быть, Джексон осознает угрозу как раз тогда, когда я готова забыть о ней, потому что он не только вдруг отпускает меня, но и мигом оказывается на другом конце комнаты.

Его руки сжимаются в кулаки, он делает глубокий вдох, потом еще, меж тем как земля продолжает трястись.

– Ничего страшного, – говорю я. – Это небольшое землетрясение, не то что сегодня утром. Оно сейчас закончится.

– Тебе надо уйти.

– Что? – Наверное, я не расслышала его. Не мог же он пару секунд назад целовать меня так жадно, а теперь вдруг потребовать, чтобы я ушла, произнеся это голосом таким же холодным, как эта стужа за окном. – Все хорошо.

– Нет, не хорошо! – рявкает он, и его эмоции сейчас прорываются только в голосе, поскольку лицо и глаза снова бесстрастны и пусты. – Тебе. Надо. Уйти.

– Джексон. – Я невольно тянусь к нему опять. – Пожалуйста…

Окно его спальни вдруг разбивается вдребезги, во все стороны летят осколки стекла. Это как взрыв, и я сдавленно вскрикиваю, когда осколки вонзаются мне в лоб над бровью, в шею, в щеку, в плечо.

– Уходи! – кричит Джексон, и на сей раз я не спорю, ведь сейчас он явно не контролирует себя.

Он надвигается на меня, его пальцы сгибаются и разгибаются, глаза горят как угли, лицо побледнело от ярости.

Я поворачиваюсь и бегу, хотя у меня и подгибаются колени, желая добраться до лестницы до того, как этот незнакомый мне страшный Джексон догонит меня.

Но из этого ничего не выходит.

Я просыпаюсь в своей комнате с пластырями на щеке, шее и плече – и совершенно не помня, как я здесь оказалась.

В изножье моей кровати сидит по-турецки моя кузина, у двери стоит дядя Финн, а надо мной склонилась какая-то женщина, скорее всего, школьная медсестра. Со своими длинными, до талии, черными волосами, кроваво-красными ногтями и суровым лицом она нисколько не похожа на тех медсестер, которых я когда-либо видела прежде, но на шее у нее висит стетоскоп, а в руке она держит бинт.