Трейси Вульфф - Жажда

– Нет, я не считаю, что мой шрам мог бы внушить тебе отвращение или что-то в этом духе – ведь ты не какая-то пустая девица.

– Тогда почему же тебя так беспокоит, если я соприкасаюсь с ним?

Джексон отвечает не сразу, и, когда молчание затягивается, я начинаю думать, что он, возможно, не ответит вообще. Но когда мне уже кажется, что ответа не будет, он говорит:

– Потому что это напоминает мне о том, как я получил его, и я не хочу, чтобы ты приближалась к этому миру. И совершенно не желаю, чтобы этот мир приближался к тебе.

От муки, которую я слышу в его голосе, сердце в моей груди начинает биться медленно и гулко.

Разумеется, какая-то часть моего сознания не может представить себе тот мир, о котором он говорит, ведь сейчас я живу в мире, словно взятом из романа, написанного в жанре фэнтези, – в мире, полном фантастических существ и тайн. Но другая часть меня – и она больше – просто-напросто хочет, чтобы Джексон знал: о каком бы мире он ни толковал и что бы там с ним ни происходило, я на его стороне.

Я не спеша глажу ладонями его грудь и покрываю поцелуями его горло. От него опять пахнет апельсинами, а еще снегом, и я погружаюсь в этот аромат, упиваюсь вкусом его кожи, звуками его дыхания.

Его ладони ложатся на мои бедра, и глубоко в его горле рождается стон, а тело прижимается к моему. Это так прекрасно – он так прекрасен. Меня никогда еще так интимно не касался ни один парень, и я никогда еще этого не хотела, но когда речь идет о Джексоне, я хочу всего. Хочу чувствовать все, испытать все. Возможно, не сейчас, когда мы у времени в долгу, но скоро, скоро.

Но я также хочу узнать, что причиняет ему такую боль. Не затем, чтобы забрать ее у него – я осознаю, что это невозможно, – а затем, чтобы разделить ее с ним. Чтобы понять. А потому я скатываюсь с него как раз тогда, когда все становится по-настоящему интересным.

Он, конечно же, поворачивается вместе со мной, и теперь каждый из нас лежит на боку лицом к другому. Его рука обвивает мою талию, ладонь лежит на моем бедре, и какой-то части меня хочется сейчас одного – опять приникнуть к нему, и пусть случится то, что должно случиться.

Но Джексон достоин большего. И я тоже.

Посему я обхватываю ладонью его правую щеку, ту, которую не пересекает шрам, затем подаюсь вперед, пока наши губы не оказываются в такой близости, что мы вдыхаем и выдыхаем один и тот же воздух.

– Поверь, я лучше, чем кто-либо, понимаю, если ты не хочешь говорить о том, что с тобой произошло, – шепчу я. – Но ты должен знать – если тебе когда-нибудь захочется этим поделиться, я буду рада тебя выслушать.

В моих словах нет ни капли лжи, они искренни и идут от сердца. Должно быть, Джексон это чувствует, ибо вместо того, чтобы отвергнуть мое предложение с порога, как я ожидала, он неотрывно глядит на меня, и в его глазах я вижу сейчас нечто такое, чего никогда не надеялась увидеть в них прежде.

Он целует меня – долго, неспешно, глубоко, затем садится, уперев локти в колени и уронив голову на руки. Я тоже сажусь, потому что не могу оставить его одного с этим… чем бы это ни оказалось, и, прижавшись к нему сзади, начинаю целовать его плечи, спину и затылок.

А затем говорю:

– Расскажи мне, – неожиданно мне кажется, что ему настолько же необходимо услышать от меня эти слова, насколько необходимо рассказать ту историю, которая сейчас жжет его изнутри.

Не понимаю, чего я ожидала – что он расскажет эту свою историю урывками или же одним духом, – но знаю точно, что, когда он наконец начинает говорить, его слова становятся для меня полной неожиданностью.

– Хадсона убил я.

Меня пронзает ужас:

– Хадсона? Твоего…

– Моего брата. Да. – Он проводит рукой по лицу.

Меня обуревают эмоции – шок, который на самом деле являет собой не шок, а нечто иное, – а также ужас, горечь, тревога, жалость, боль. Этот список можно продолжать и продолжать. Но надо всем этим преобладает неверие. Как бы он ни был опасен, я не могу поверить, что Джексон способен намеренно причинить вред кому-то, кто ему небезразличен. Возможно, все остальные – это для него и законная добыча, но не те, кто, по его мнению, находится под его защитой. За последнюю неделю я это уже поняла.

А раз так, надо полагать, что произошло нечто ужасное, по-настоящему ужасное. Каково это – жить, обладая такой силой?

Каково это – жить, зная, что достаточно допустить минутную неосторожность, на миг упустить контроль, и ты все потеряешь?

– Что произошло? – спрашиваю я наконец, видя, что он продолжает молчать.

– Это неважно.

– А я думаю, что важно. Я не могу себе вообразить, что ты намеренно причинил вред своему брату.

Он поворачивается ко мне, и в глазах его я снова вижу ту зияющую пустую черноту, которую ненавижу все больше и больше.

– Тогда у тебя недостаточно живое воображение.

От мрака в его голосе меня пробирает страх.

– Джексон. – Я нежно кладу ладонь на его руку.

– Я не собирался его убивать, Грейс. Но неужели ты в самом деле думаешь, будто намерения имеют хоть какое-то значение, когда человек уже мертв? Я же не в силах вернуть Хадсона к жизни просто потому, что не хотел его убивать.

– Я понимаю это лучше, чем кто-либо. – Меня все еще мучают воспоминания о той ссоре, которая произошла между моими родителями и мной перед самой их смертью.

– В самом деле? – вопрошает Джексон. – Ты понимаешь, каково это – когда ты способен, взмахнув рукой, сделать вот так? – И пару секунд спустя все в комнате, за исключением кровати, на которой мы сидим, поднимается в воздух. – Или вот так? – Все с грохотом падает на пол. Одна из гитар разламывается на куски. Стекло на одной из фотографий разлетается вдребезги.

Я молчу, ожидая, когда пройдет шок, чтобы сказать что-то вразумительное.

– Возможно, ты и прав, – отвечаю я наконец. – Возможно, мне и не понять, каково это. Но я знаю – твой брат не захотел бы, чтобы ты так изводил себя из-за того, что произошло с ним.

Джексон смеется, и в его смехе звучит насмешка.

– Вполне очевидно, что ты не знаешь, каким был Хадсон. Или каковы мои родители. Или Лия.

– Лия винит тебя в смерти Хадсона? – с удивлением спрашиваю я.

– В его смерти Лия винит всех и вся. Будь у нее такая же сила, как у меня, ее ярость испепелила бы весь мир. – Он смеется опять, но теперь в его смехе звучит только горечь.

– А что твои родители? Не могут же они возлагать на тебя ответственность за то, над чем ты был не властен?

– Кто сказал, что я был не властен? У меня был выбор. И я выбрал. Я убил его, Грейс. Убил намеренно. И сделал бы это еще раз.