Александр Матюхин - Самая страшная книга 2021 [сборник litres]

Девятого июля достали Николая Тургенева – студента, племянника писателя, он ехал домой, сопровождая старушку тетку. Десятого июля стало известно, что его отца, Николая Петровича Тургенева, разбил паралич в ту же минуту, когда сообщили о том, что сын мертв.

Одиннадцатого июля товарищ прокурора Федотов-Чеховский предложил Гиляровскому кусок ситного с бужениной. Гиляровский поблагодарил и взял. Говядина в его ладони зашевелилась, запульсировала, обдала трупной вонью, потекла жижей сквозь пальцы. Гиляровский отшвырнул угощение с омерзением – мясо не шло ему в горло, вызывало спазмы и рвоту. Он пил водку и ел сыр, яблоки и бублики – все то, что не было из мяса, то, что не касалось земли.

Но наконец все было кончено. Все несчастные были извлечены из пропасти, ставшей им могилой, все были узнаны и похоронены. Уехал Гончаров, покинул место катастрофы Шестаков, исчезли зеваки, отбыли рыдающие родственники.

Пришли вагоны с известью.

Их разгружали непривычно молча, сумрачно, даже не помогая себе залихватской «Дубинушкой».

Гиляровский смотрел, как рабочие засыпают землю дезинфекционными средствами, как выкладывают толстый слой едкой извести. Его дела тут было закончены.

Он развернулся, чтобы уходить.

У края ямы стояло трое. Мужик с пегой бородой, щуплый, рахитичный – спину можно через колено переломить, – паренек с заячьей губой и тощая жилистая старуха. Черт с ней, со старухой, но при виде праздных мужчин Гиляровский ощутил подкатывающее к горлу горькое бешенство.

– Что стоите, пялитесь? – рыкнул он. – Работы нет, что ли?

Старуха ухмыльнулась – нехорошо, широко, обнажив крепкие желтые зубы.

– Так мы уже отработали, батюшка, – загоготал пегий мужик. – Ох и отработали!

Парень пробормотал что-то невнятное.

Гиляровский не мог оторвать взгляд от старухиного рта. Тот притягивал его – как притягивает иногда глубокая, кажущаяся бездонной, яма. Как манит и словно шепчет тебе, стоящему на краю: «Ну давай, давай, шагни, чего же ты медлишь». Ему казалось, что да, именно так: достаточно сделать шаг – и он провалится в эту черную дыру и будет падать, падать, падать – как девочка в английской сказке какого-то математика: «Соня в царстве дива».

– Работы нет, что ли… – с трудом пробормотал он, пытаясь стряхнуть с себя это наваждение.

К уху приблизились чьи-то губы, коснулись его, обдали сухим жаром, кольнули острыми корками.

– Так мы уже отработали, батюшка, – послышался густой, утробный шепот. – Ох и отработали.

Старуха зевнула, раззявив пасть, – и Гиляровский почувствовал, как его тянет, тянет, тянет в нее. Он согнул ноги, напряг мышцы – словно пытался устоять в сильнейший ветер. Не удержался, судорожно махнул рукой, вцепился пальцами в плечо рядом стоящего – но рука провалилась, будто в птичий пух, овечью шерсть, рыбьи потроха. Ее затягивало все дальше и дальше, глубже и глубже – в слизь, холод, смерть. Он качнулся в другую сторону, выдернул руку, глянул с ужасом – ожидая увидеть содранную кожу, обнажившееся мясо. Но лишь легкий иней дрожал на волосках.

Он поднял глаза на старуху. Та сделала глотательное движение: он увидел, как по горлу у нее прокатился ком размером с бильярдный шар, – и захлопнула пасть.

– Ступай, батюшка, – неожиданно мягко и добро сказала она. – Ступай, подобру-поздорову. На царские гостинцы не зарься только. А то до сроку встретимся.

Гиляровский сделал шаг назад. Ноги онемели, и он скорее понимал, что сделал шаг – нежели чувствовал это. Пегий, Заячья Губа и Старуха смотрели на него – смотрели пристально, внимательно, цепко, словно пожирая его взглядами. Засосало под ложечкой, мучительно раскатилось по кишкам, поднялось едкой горечью по горлу.

Что-то шевелилось над ним.

Он поднял голову.

Там, в вышине, промеж тяжелых, низких, напитанных дождем туч, копошились тени. Они двигались, словно что-то поднимали, перетаскивали, ставили, держали, забивали, – их движения были медленными и размеренными, в них не было суетливости, поспешности или мелочности – только ширь, и сила, и мощь. Гиляровскому вдруг показалось, что это его – его! – они поднимают, перетаскивают, ставят, держат – и это по нему бьют огромными кувалдами, забивая в землю по самую маковку.

Он упал на одно колено – и мокрая почва, липкая жижа с чмоканьем всосала ногу. Тени не видели его – они продолжали свой труд, упорный и тяжелый. Из-за тучи на мгновение выглянуло солнце и подсветило тени – выхватив всё, до мельчайшей черточки.

И тогда Гиляровский увидел.

Он увидел людей, которые стояли в воде по грудь, кидая лопатами тяжелую мокрую землю. Увидел волочивших на худых покатых плечах толстые – в обхват – шпалы. Увидел вбивавших в мерзлую, твердую – словно железо – почву огромные, с два их роста, сваи.

Призраки работали – работали размеренно, вдумчиво, словно подчиняясь какому-то, слышимому только ими, ритму. Они продолжали строить – где-то там, за гранью бытия, за краем жизни, – бесконечную железную дорогу, по которой когда-нибудь пойдет гигантский, дышащий свежей кровью и горячим паром поезд.

Они строили, падали, умирали, гнили и рассыпались в прах – своими костями укрепляя дорогу, вечную железную дорогу. Ненасытного, алчного зверя, который лишь сделал вид, что человек его укротил, зверя, который насытился сейчас – но скоро вновь оголодает.

– Ну и пусть себе, – прошелестело у него над головой, осыпав его песком и сухой землей.

И тогда он закричал.

Елена Щетинина

Егорыч неустанно всматривался в пролесок, откуда выползала дорога. Красное от мороза лицо его просто пылало беспокойством. Сорокин, глядя на это лицо, без труда мог прочесть все тревоги и чаяния старого приказчика – а потому снова и снова корил себя: если так легко проникать в мужичьи помыслы, что ж ты вовремя не проник? Что ж теперь сидишь здесь, напуганный, замерзший и злой, вместо того чтобы собираться в Швейцарию вместе с cherie Marie ?

Пустая деревня вокруг не способствовала душевному равновесию. То думалось ему плюнуть на все и уехать, лишь бы не видеть больше убогих брошенных домов, сгорбившихся под заснеженными крышами, то просыпалась вдруг внутри жестокая жажда возмездия, и тогда хотелось сжечь эти жалкие хибары, больше похожие на хлева, чем на человеческое жилье. Пройтись от околицы до околицы, запалить изнутри каждую избу. Всего-то на час дел. Снег и мороз не дадут пожару распространиться, а к лету, после половодья и весенних дождей, нахлынет на пепелище малинник – и не останется от проклятой Ярцевки ни следа.

Но то, что находилось за спиной, в доме старосты Кузовлева, не давало действовать, связывало по рукам и ногам. Оно неподвластно было людскому разумению, стояло над людскими законами, и Сорокин не знал даже, какие чувства оно вызывает у него: изумление, угольно-черный страх, благоговение сродни тому, что испытывал он в детстве, входя в церковь, – все это смешивалось в груди, кружило голову до тошноты. Он ощущал себя мореплавателем, открывшим неведомый материк, но замершим на берегу, не в силах оставить на песке первые следы.