Ши Эрншоу - Зимняя Чаща

– Я не хочу пугать тебя.

– Я не боюсь, – отвечаю я, хотя прекрасно знаю, что боюсь, что от страха все сжимается у меня внутри. Я боюсь поверить Оливеру, позволить этому чувству превратиться в молот, который ударами изнутри расколет меня на части.

«Мы любим мучительно , – часто повторяет мама. – Всем нашим сердцем любим. Но и раним тоже легко».

Она всегда опасалась своего собственного беспечного сердца, своих прошлых ошибок, боялась того, кто она есть на самом деле. И я не хочу быть похожей на нее: циничной, и пугливой, и в первую очередь полной сомнений.

Оливер придвигается ближе ко мне, и я думаю, что он собирается поцеловать меня, но вместо этого говорит, легко притронувшись ко мне:

– Ты вся дрожишь.

Мое тело действительно бьет дрожь, холод слизывает прямо с моей кожи те немногие остатки тепла, что еще сохранились во мне. Но я говорю:

– Я в порядке.

Оливер сжимает мою руку, притягивает меня к себе, и я, уткнувшись головой ему в грудь, чувствую на своих волосах его дыхание. Он обнимает меня, а мне хочется плакать, у меня такое чувство, будто это все в последний раз.

– Нужно отвести тебя в дом, – говорит Оливер, но я не хочу в дом, хочу стоять здесь, с ним, даже если от холода превращусь в камень.

Но Оливер подсаживает меня в окно, и я чувствую себя слишком слабой, чтобы сопротивляться, и мы снова оказываемся в моей комнате на чердаке.

У меня дрожат ноги, и я поскорей заползаю в кровать, натягиваю одеяло до самого подбородка, а Оливер тем временем с грохотом закрывает, а затем запирает окно. Так, будто это отрежет нас от вещей, которых мы оба боимся больше всего на свете.

– Ты можешь остаться здесь со мной? – спрашиваю я, когда Оливер начинает двигаться к лестнице. Мой голос дрожит. – Пожалуйста.

Мне ужасно не хочется оставаться одной в этой жуткой темноте. С холодной как лед кожей. Я притрагиваюсь к тому месту на моем пальце, где раньше было бабушкино кольцо. Без него палец кажется мне голым. Кольцо стало моим невольным, случайным приношением озеру. Таким же, как ценные вещи, которые бросали в воду старатели, чтобы умаслить деревья.

Оливер оглядывается, словно следя за чем-то, чего я не вижу. Догадываюсь, что это идет внутренняя борьба: Оливеру хочется остаться со мной, но при этом он боится того, что может сделать. Или того, что он может сказать. Оливер соорудил вокруг себя защитную стену из камня, металла и болезненных воспоминаний. Раньше в его глазах читалась лишь растерянность. Черная пустота вместо того, о чем он забыл. Теперь это стена из теней. Высокая и толстая.

И все же Оливер кивает, возвращается и ложится рядом со мной.

Возможно, ему тоже не хочется быть одному.

От Оливера пахнет снегом, и я прижимаюсь к нему, словно маленькая ракушка. Рука Оливера лежит на моей талии, я чувствую его дыхание. Он мог бы прикоснуться губами к мягкому местечку за моим ухом, мог бы провести пальцами по моим волосам, но вместо этого он только обнимает меня. Согревает своим телом.

«Пожалуйста, – хочу я сказать ему. – Пожалуйста, расскажи мне, что ты делал в ту ночь. Расскажи, что ты видел тогда на льду. Расскажи, о чем ты сожалеешь».

Расскажи, чтобы я могла выстроить свою собственную броню. Свою крепость на этом маленьком чердаке.

Но я также знаю, что уже слишком поздно для всего этого.

Я поворачиваюсь, свернувшись в объятиях Оливера, лицом к нему. Беру его руку и кладу ее себе на грудь, прямо над сердцем.

– Не знаю, могу ли я доверять этому чувству, – признаюсь я. – Тому, что рождается в моем сердце.

Я позволяю своему сердцу обливаться кровью из сочувствия к Оливеру.

Его губы приоткрываются, но он ничего не говорит. Дрожат его веки.

– Женщины в моей семье всегда влюбляются, но затем находят способ все разрушить, – криво усмехаюсь я. – Я знаю, ты думаешь, будто я должна тебя бояться. Нет, это ты меня бояться должен.

– Почему? – тихо, осторожно спрашивает Оливер.

– Потому что все кончится тем, что я причиню тебе боль.

Его глаза улыбаются, а пространство между нами вдруг становится невероятно маленьким. Всего один выдох разделяет нас, всего один выдох. Я не дожидаюсь, пока Оливер заговорит – не хочу больше ничего слышать, – придвигаюсь к нему вплотную и прижимаюсь губами к его губам. Этот поцелуй не похож на предыдущий, когда мы целовались здесь же, в моей комнате, чтобы доказать себе, что существуем на самом деле. Сейчас поцелуй должен доказать обратное: что все призрачно и долго не продлится, что нам осталась только эта кровать, пыльца лаванды на подушках, ставшее общим дыхание. Все, что нам осталось, – это сегодняшняя, единственная, хрупкая ночь. Снег на крыше, и снег в наших сердцах, и снег, грозящий похоронить нас заживо.

Я целую Оливера, и он целует меня в ответ. И сразу же растекается тепло по моим жилам, и горячие ладони Оливера, скользящие вдоль моей спины под свитером. Он прогоняет сковавший меня холод. Я чувствую, как содрогается все мое тело, все крепче прижимаясь к Оливеру. Я глажу его шею, плечи, и меня все сильнее притягивает к нему. Я тяжело выдыхаю и снова целую губы Оливера. На целом свете не остается ничего, кроме прикосновения его рук к моей обнаженной коже, тяжести его поцелуя. Оливер дышит так глубоко, что я, кажется, могу расслышать, как трутся о ребра его легкие.

В мире ничего не осталось, кроме этих медленных секунд. Ничего, кроме горячих пальцев, и припухших губ, и сердец, которые наверняка разобьются с приходом утра.

Его поцелуй горит на моих ребрах, его пальцы запутались в моих волосах.

Я закрываю глаза и воображаю, что Оливер – просто парень из лагеря, и он никогда не пропадал. Парень, которого я случайно встретила на берегу озера. Парень с чистыми зелеными глазами и без провалов в памяти.

Пытаюсь притвориться, будто не видела никакого костяного мотылька в тот день, когда нашла его.

Пытаюсь притвориться, что эта комната с горным мхом и кровоточащими сердечками подвешенных на ниточке над моей кроватью желудей – это единственное место, где я буду всегда.

Притворяюсь, будто мы с Оливером любим друг друга. Притворяюсь, будто он никогда не уйдет от меня. Притворяюсь, что все это правда.

РУТ УОКЕР родилась в конце июля 1922 года под луной Белого оленя. Губы у нее были белыми, как снег, а глаза зелеными, как река весной. Но Рут Уокер никогда не говорила.

Ни разу ничего не сказала за всю свою жизнь.

Ее мать, Вена, клялась, правда, будто слышала, как Рут шептала что-то жившей у них на чердаке мыши и пела колыбельные пчелам, гудевшим у нее за окном. Но больше никто не слышал этого бормотания.

Рут была невысокой и красивой, с волнистыми темно-рыжими волосами, никогда не отраставшими у нее ниже плеч, и всегда прищелкивала языком, когда шла среди деревьев. Когда Рут исполнилось двенадцать, она начала читать то, что зашифровано в узорах паутины, сотканной пауками-кругопрядами.