Нил Гейман - Мифическое путешествие: Мифы и легенды на новый лад [сборник litres]

Машина остановилась, и глаза Кагена – те самые штуки, что выглядели, будто его глаза – заморгали. Подогнув длинные ноги, машина опустилась к земле. Огромное лицо приблизилось к женщине.

Женщина оттолкнула солдата назад, сама же шагнула к Кагену и заговорила с ним, но слов ее я не расслышал. С виду она казалась прекрасной и сильной.

В конце концов, одно слово я разобрал.

– Нет, – снова и снова повторяла она, но не орала, как ее солдат, а говорила так мягко, будто Каген стоял возле самого ее уха. – Нет, нет.

И тогда я расслышал еще одно слово.

– Каген… Нет. Нет. Нет.

Она узнавала Кагена. Однако любила другого.

Машина бессильно опустилась на колени. Каген увидел то же, что видел я: его женщина осталась в живых, как он и просил, однако при этом охладела к нему сердцем.

Однако печалиться о своей женщине Кагену было недосуг. К нему шла вторая машина.

Эта машина была такой же, как у самого Кагена, совсем не похожей на малышей-Пауков, которые возят людей по саванне и по небу. Миг – и на округлом боку ее железного панциря появилось лицо, лицо белого человека. Казалось, белый… не владеет собой. Мышцы лица его вздулись буграми, во взгляде не осталось ничего человеческого – одна только жажда крови. Не зная, что могла сотворить с ним машина, я начал молиться о том, чтоб Каген сумел устоять.

Машины закружили нос к носу, точно разозленные бабуины. Едва обе сцепили руки (совсем как наши мужчины в танце, приглашая друг друга бороться), уцелевшие солдаты бросились прочь заодно с пленниками.

Как только железные змеи их рук сплелись, воздух вокруг затрещал, заискрился. Тогда я тоже бежал, зная, что это зрелище для глаз смертного не предназначено. То была битва богов, а такого не должен видеть никто из людей.

Но прежде, чем убежать, я заметил, как, крепко держась за руки, бегут прочь женщина Кагена и молодой солдат.

Путь назад, к Людям, стоил мне десяти дней. Со временем, приготовившись снова извлечь этот день из глубин памяти, я рассказал своему народу, что совершил и что видел.

Нам угрожала опасность. Мы понимали: нужно идти, нужно искать для стойбища место еще укромнее. Говорить о чем-то другом попросту не могли.

Суровыми были для нас эти долгие дни. Порой, по ночам, я слышал далекие взрывы или треск выстрелов. Бывало, ветер приносил в стойбище отзвуки множества криков.

И вот однажды к нам пришел Богомол. Идет, на ходу спотыкается… сперва я подумал, что еще не стряхнул дрему с век. Много ночей снилось мне возвращение Кагена. Иногда в этих снах он возвращался как друг, иногда обрекал мой народ на смерть в пламени. В конце концов, всякий знает: порой Богомол съедает свое потомство.

Машина, которую я увидел в тот день, была не похожа на ту, что являлась мне в сновидениях. Шагала она неуверенно, покачивалась, и вдруг, остановившись, плюнула жидким пламенем. Отчаянно заверещала пожираемая огнем коза. В воздухе заклубился пар закипевшей крови. Охваченный ужасом, мой народ попрятался кто куда. Неужели мои кошмары окажутся вещими?

Это был Каген. Лица его на боку машины, как прежде, я видеть не мог, но знал: это он. Едва передвигая скованные страхом ноги, я вышел ему навстречу.

Округлый железный бок машины подернулся рябью, и Каген, наконец, показал мне лицо. Однако… еще один вдох, и его лицо стало моим, лицом Кутба! Да, он изобразил меня старше, чем я сам себя полагал, но все-таки это был я!

Не успел я оправиться от изумления, как мое лицо тоже исчезло. Глухой серебристый панцирь тяжко осел на песок и распахнул дверцу.

Наружу ползком выбрался Каген. Нагой, покрытый свежими шрамами, тоньше, слабее, чем самый хилый из нас, словно ему пришлось голодать в течение целой луны, подполз он ко мне и прижался щекой к моей сандалии.

Машину мы оттащили в Пещеру Теней. Пришлось всем мужчинам с мальчишками впрячься в травяные веревки на целых три дня, но уж там-то, глубоко под скалой, ее никому не найти. Пусть предки постерегут ее ради нас.

Потом мы пустили в ход говорящую машинку, подарок Кагена, и я услышал человеческие голоса, рассказывавшие на суахили и на кикуйю о странных событиях. Все эти люди наперебой говорили о том, что бойне в Дар-эс-Саламе, в тех окружающих нас землях, которые Каген назвал Танзанией, положила конец машина. Машину поминали снова и снова. После Дар-эс-Салама она не угомонилась, дралась и в других местах, названий которых я никогда в жизни не слышал. Снова и снова внимал я словам людей, возносивших хвалы неведомому герою.

Слушал их и улыбался. И плакал старческими слезами, слезами безмерной признательности.

После нескольких первых ночей мы перенесли Кагена в хижину за пределами стойбища, чтоб не пугал детей криками. Не знаю, что он такое видел и слышал. Наверное, ему снились бескрайние дали меж звезд.

Этого странного темнокожего американца я не понимал до конца никогда, а теперь он не понимает самого себя. Смотрит невидящим взглядом в ночную тьму. Без чужой помощи не может даже поесть. Но мы бьем ради него в барабаны, кормим его травами, гуляем с ним, и он мало-помалу возвращается к нам.

И я знаю: если солдаты когда-нибудь явятся причинить нам зло, он вспомнит, кто он такой. Вспомнит, кем его сделали боги и зачем послали сюда, к нам и ко всем прочим людям, желающим всего-навсего вольно ходить по земле. Помню, как я молился о том, чтобы нас обошло стороной пришедшее из-за солнца безумие. А если уж оно придет к нам, как пришло в Дар-эс-Салам – чтоб мы смогли пережить его, переждать, как пережидаем засухи. А потом увидел истинное безумие, творимое не небесными ящерицами – людьми, и начал молиться усерднее прежнего.

Боги меня услышали. Услышали и послали нам Кагна, Плута. А Плут, верный своей озорной натуре, пришел под личиной ученика, чтоб после предстать перед нами учителем. И это – Каген, мой друг. Вот он поправится, и я, пожалуй, спрошу его, не примет ли он мое имя. Отца у него нет. Хорошо должно выйти.

Мое имя – Кутб, что означает «Защитник Людей». Но имя это куда как лучше подходит Кагену.

Герою, стоящему между Людьми и небом.

Мой рассказ не о том, как он убил меня – хрен вам, не дождетесь.

За чем другим, а уж за этакой чушью далеко ходить ни к чему: вокруг нее-то, вокруг восхитительно подробных, детальных рассказов о женщинах – рыдающих, униженных, изувеченных, навеки уснувших в сырой земляной колыбели – и вертится половина современных человеческих медиа. Насильники, потрошители, маньяки-преследователи, серийные убийцы, реальные, выдуманные – их имена печатают буквами высотой в десять футов на киноафишах и на рекламных плакатах в сабвее; убийственно вездесущие рассказы об их делах зовут к подвигу новых и новых злодеев. У всех на слуху имена героев, у всех на слуху имена убийц, у всех на виду потроха жертв, снятые крупным планом прямо посреди вскрытия, и кровоточащие пеньки под корень обрубленных крыльев, и ошарашенные коронеры [29] То есть следователи, проводящие дознание в случаях насильственной или скоропостижной смерти. , в растерянности звонящие еще более ошарашенным смотрителям местных музеев… Тела жертв вдумчиво анатомируют, подолгу обсуждают, но ни имен, ни историй, что могут запомниться публике, у них не бывает.