Амрита Кели - Кайвалья

Мудрец с состраданием посмотрел на меня, но сказал:

– О чем ты говоришь, женщина? Ты заложница чувств и думаешь только о себе. Разумные люди должны думать, прежде всего, о других, тогда и сами они будут спасены. Идем, Джагай, будь достойным сыном своего отца.

Мое сердце словно опустили на глубину. Я набралась решимости и посмотрела на Джагая: он неподвижно сидел, опустив голову на грудь. Я почти физически ощущала, какая внутренняя борьба происходила в нем.

– Я никогда не был достоин своего отца, – в его голосе я услышала горечь и сожаление о том, что он не мог оправдать ожиданий. Сожаление о том, что он был простым человеком, который не может преодолеть мирские слабости ради более высокого, великого дела.

К мудрецу подошла кроткая Нандини, смиренно держа сложенные ладони. Опустившись перед ним на колени и сделав поклон, она выпрямилась и начала говорить своим тихим, но уверенным голосом, в котором чувствовались сила и решимость:

– О, святой мудрец, пожалуйста, прошу тебя, прости нас за неподобающее поведение. Искренне прошу, пожалуйста, возьми меня с собой вместо Джагая! Я буду служить и делать все, что ты прикажешь мне. Я всегда мечтала о такой жизни. Здесь же я чувствую себя лишней и бесполезной.

Мудрец посмотрел на Нандини долгим взглядом. Он не оценивал, но терпеливо ждал знака свыше, смотря на ее склоненную голову. Наконец, он сказал:

– Хорошо, быть тому. Пойдем.

Нандини быстро метнулась к нам, крепко обняла меня и сочувственно посмотрела на брата, словно хотела сказать что-то, но не сказала.

Мудрец поднялся, мы все трое упали в поклон, но Нандини быстро поднялась и пошла за ним.

Джагай вскочил было и побежал, но мудрец взмахнул рукой, и перед ним выросла высокая стена из синего огня. Он отпрянул, закрыл лицо руками и повалился в траву.

Когда мудрец и Нандини исчезли – пропал и огонь.

Я долго сидела на земле не в силах подняться. Даже когда первые капли упали на мою горячую кожу, я была не в силах встать и уйти в дом. Через мгновение дождь уже хлестал наши тела – холодные струи текли по одежде, и она неприятно липла к коже. Тогда только я вышла из оцепенения, встала и расшевелила Джагая.

Он отнял от лица руки и смотрел неподвижно в одну точку. Мокрые насквозь, зашли мы в дом. Придя в себя, он обнял меня, но я очень остро почувствовала, что с этого момента тяжелая печаль легла на его сердце. Когда пришел мудрец, я не была готова к тому, чтобы отпустить Джагая. Так я говорю себе сейчас, хотя и чувствую свою вину. Свою ошибку, за которую придется горько поплатиться».

«Я не ушел. Эта мысль не давала мне покоя. Все потускнело. Я любил, но предал свой долг. Почему я был не прав? Огненная стена, о, как часто она стояла теперь перед моим внутренним взором!

В тот день я должен был уйти с великим мудрецом. Получив большую милость, я был так скуп, что не взял ее. Но как я мог бросить Асури, которая готова была пожертвовать собой ради меня? Которая спасла меня. Асури, которая ждала нашего ребенка. Которая умоляла мудреца, чтобы он позволил мне остаться.

Каждый день приносил все больше страданий. В небе горели огненные кометы. Иногда горящие камни падали в поле, и мы бежали тушить их. Всем было тревожно. По ночам протяжно выли шакалы.

Земля сотрясалась. Река выходила из своих берегов. И мне казалось, что даже великий баньян плакал. Его листья тихо облетали с веток, пока я, прижавшись к его теплому, узловатому стволу, замирал, слушая, как глухая душевная боль грызет мое сердце.

Снова начались отвратительные дожди. Иногда на бедную землю сыпались кости, кровь и даже части чьих-то тел – все это гнило, издавая ужасное зловоние. Тогда мне приходилось очищать пространство вокруг нашего дома. Я брал небольшую телегу, закидывал в нее кости вместе с плотью и отвозил к реке. Мне было сложно отмыть свои руки, порой казалось, что кровь въедается в кожу несмываемыми багровыми пятнами.

Я видел, что Асури боится. И я тоже боялся, мне было мучительно страшно, но под сердцем она носила нашего ребенка, и я должен был быть сильнее.

Я просто люблю ее и чувствую, что приближается конец всего. Теперь мне часто снится сон, в котором мы тонем в нашем собственном доме.

Кажется, сейчас вся Вселенная замерла под гнетом ужасающего Хираньякши. И я иногда просто жду, когда случится то, что должно».

Как и обещала, Волчица постучала к Ясону ровно в восемь утра. Тот уже был готов: взял камеру, а в сумку положил тетрадь с хлопковыми страницами, которую купил недавно у тибетских умельцев. «Хэнд-мэйд», – гласила наклейка на обложке. Внутри, в мягких страничках, застыли прозрачные лепестки неведомых цветов.

Они вышли из здания и пошли к главному гестхаусу. Солнце еще не поднялось, только сонно окропило золотыми брызгами небо над горами, но на небольшой площади уже стояла оживленная компания буддистов.

Лис с большой радостью приветствовал Ясона, протянув ему руку:

– Привет, это очень хорошо, что ты едешь с нами!

Веселой компанией дошли они до автобусной остановки по той же дороге, где Ясон шел вчера с Лакшми, и загрузились в первый подъехавший автобус.

Ясон уселся на узкое сиденье и глядел в окно. Но когда они отъехали от очередной продолжительной остановки, открыл блокнот и записал:

«Маленький индийский городок. Мы сидим в тесном автобусе с голубыми внутренностями, ждем, пока он наполнится жизнерадостными индийцами, снова тронется в путь, и бойкие продавцы с корзинками фруктов, остреньких самос и чего-то еще вовсе неведомого и экзотического, вроде засоленных лаймов, покинут его. Тогда мы двинемся дальше, огибая по узкой серпантинной дороге горы и едва разъезжаясь со встречными машинами.

На сиденьях желтой краской любовно выведены цифры. Под окном валяется мертвая собака: ее плечо обглодано, пасть патетически ввалилась, зрение – катастрофический минус. Приходит меланхоличный мальчик-уборщик, он сметает пыль с мостовой, небрежно обдавая труп сотней грязных песчинок.

Наконец, мотор автобуса заведен до нужного предела, мы почти трогаемся, мальчик с двумя газетами в руках берет собаку за ноги и кидает в тачку. Мы отъезжаем. Летают мухи.

Они мечутся по узкому пространству, садятся на мою кожу – только что они пировали на трупе, а теперь у меня на плече отряхивают лапки, и это сближает мое живое тело с той разлагающейся плотью. Мы едем вдоль скал, и, вытянув из окна руку, можно касаться поверхности камней, но я не вытягиваю, а думаю о том, насколько все бренно. Даже не думаю – чувствую всем сердцем, всей душой, всем телом, и нет ни ужаса, ни страха, ни отвращения…