Анатолий Субботин - Мадонна и свиньи

Вскоре моё желание исполнилось. Два грузчика по приказу директора магазина подняли меня и понесли на стол для переодевания. Когда продавщица Лена обнажила моё тело, я вдруг, несмотря на то что со мной такое проделывали не впервые, испытал необычное чувство. Щёки мои словно загорелись. Заметив это, Лена хотела было крикнуть, но сдержалась – видимо, подумала, что ей всё равно не поверят и, мало того, сочтут за больную, и начнутся проблемы с работой. Может быть, она даже засомневалась, здорова ли она в самом деле?.. «А ведь Лена тоже девушка, – думал я, – но в ней чего-то нет, что есть в ТОЙ». Чего именно, я не знал.

Джентльменский вид (классическая пара, рубашка и галстук) не помог. Она скользнула по мне равнодушным взглядом, будто коньком по льду. Оно и понятно – ведь не за платье же (во всех ты, душенька, нарядах хороша!) я её полюбил.

День сменяется ночью, лето постепенно переходит в зиму. Прохожие облачились в пуховики и шубы, а деревья в парке, напротив, разделись, скинув листву. Странные деревья! Или им не холодно? А вот птицы мёрзнут. Вчера я видел (я теперь стал видеть далеко) на ветке двух съёжившихся синиц. Вдруг одна из них упала в сугроб. Вторая полетала над ней, полетала, да что поделаешь!.. Говорят, всё живое умирает. Значит, и моя девушка когда-нибудь… Но не хочется об этом думать. Почему я назвал её «моей»? Разве она моя? Как же не моя, если я жду её, мечтаю о ней?! Она моя мысленно.

«Как ты прекрасна! – мысленно обращаюсь я к ней. – Твои глаза – два малахита на снежной белизне. Сквозь них сияют ум, любопытство и озорство, а иногда – грусть. Улыбка твоя – оазис в пустыне, ожививший меня, придавший моей жизни смысл. А какое чудо твоя походка! Движения твои легки и грациозны. И даже шубка не мешает почувствовать, сколь гибко и упруго тело твоё! Глядя на тебя, хочется идти за тобой. Но пока я только головой могу пошевелить».

Сегодня она с другой девушкой – вероятно, с подругой; я их вижу иногда вместе. Обе в коротких платьях (теперь снова лето) тихо идут и беседуют. Напротив меня она останавливает подругу и, взглянув мне в лицо, отчего я краснею, говорит:

– Ужасно, что манекены делают по человеческому подобию! Порой мне кажется, что они живые. Например, вот этот… Это дьявольская путаница. Будь моя воля, я бы запретила.

– Но тогда нужно запретить всякое искусство, – сказала подруга. – И потом, как прикажете демонстрировать одежду?

– Что, если убрать головы?.. Нет, пожалуй, будет ещё страшней.

Подруга рассмеялась, затем серьёзно:

– Кстати, насчёт живых ты тоже не обольщайся.

– В каком смысле?

– А в таком, что всякий человек представляет собой только то, о чём он думает. А поскольку многие сосредоточены на материальном, то и получается, что бывают люди-машины, люди-дачи и даже люди-сковородки.

– Кошмар какой!.. Испортил тебя, Марина, твой философский факультет!

Девушки ушли, а я словно остолбенел. Чувства мои смешались. С одной стороны, я впервые услышал её голос, и это слегка картавящее произношение подбросило хворосту в огонь моего обожания. С другой стороны, я понял, что никогда, никогда она меня не полюбит! Ибо я мёртв. Я не знал, что манекены отличаются от людей настолько!

«Но как же так?! Я живой! – хотелось крикнуть ей вслед. – Быть может, прежде я и был неподвижен, как мои коллеги, что стоят справа и слева, но теперь ты изменила меня. Посмотри внимательно в мои глаза – разве они пустые?! Я уже ворочаю головой, а если бы ты поверила в меня, я бы стал тебе подобным и пластичным. Я бы разбил прозрачную стенку, которая зовётся стеклянной витриной, и шагнул к тебе!»

Я хотел крикнуть, но не мог. Я ничего не смогу, пока она меня не полюбит, а она не полюбит меня.

Стрелки часов за моей спиной бегут по кругу. Бегут долго и монотонно. Существование времени так же однообразно, как моё существование. Времени не вырваться из своего заколдованного круга. Но у меня есть ОНА!

Я жду её. Впрочем, я жду её только днём; ночью, я знаю, она не придёт. Когда часы бьют двенадцать, когда прохожие становятся редки, я смыкаю глаза и грежу. Мне кажется, что каким-то чудом тело моё делается человечески гибким и подвижным. И я схожу с помоста, и осторожно, чтобы не потревожить охранника, крадусь к выходу. Я иду мимо его комнаты, где открыта дверь, включён свет и работает телевизор. Как я ни осторожен, железный засов на входной двери предательски стучит. Охранник покидает кресло и спешит на звук. Но я уже легко, свободно, радостно бегу по ночному городу.

Город, о котором я много слышал, огромен. Найти в нём её – всё равно что иголку в стогу сена. Ведь я не знаю её адрес, я даже не знаю, как её зовут. Но я ищу. Я хожу и заглядываю в освещённые окна домов и заведений. Некоторые люди смотрят на меня подозрительно, а то и начинают гнаться за мной. Впрочем, я легко от них убегаю…

Сегодня мне показалось, что я нашёл её. Я приблизился к ней… Но тут раздался стук, и я открыл глаза. Это дворник Семён случайно задел метлой о стекло витрины. Он метёт, а листья трёх лип, растущих перед магазином, срываемые порывами ветра, всё падают. Опять заморосило. Обзор постепенно мутнеет и почти исчезает… Как давно не видно её! Два или три месяца. Что это – затянувшийся отпуск?

Я смирился с мыслью, что она не полюбит меня. Разве обязательно обладать красотой? Не достаточно ли просто созерцать её? «Ласки не требую, счастья не надо. Лаской ли грубой тебя оскорблю?» Да, довольно с меня созерцания. Пусть только она проходит иногда мимо! Пусть проходит со своим избранником (я уверен: он мне понравится), потом со своими детьми. Пусть только она проходит иногда мимо!

Я увидел её. Но, открыв глаза, понял, что это был сон. Передо мной – ничего, кроме привычной картины, заштрихованной сегодня снегопадом. Эта картина сделалась вдруг такой невыносимой для меня! И я понял, что ОНА не придёт. Не придёт НИКОГДА! Где она? Уехала? Умерла? Комок подкатил к моему горлу. Снежинки, скользящие по стеклу, вдруг превратились в капли дождя. Всё поплыло. И дождь, чего прежде не бывало, попал на мои щёки.

– Смотри! – закричала продавщица Лена своей товарке, с которой они наряжали ёлку. – Смотри, манекен плачет!

Они подошли ко мне, глядя испуганно и удивлённо.

– Ничего себе! – сказала товарка. – И глаза, как живые… Пойду позову директора.

Пришёл директор и, взобравшись на помост, потрогал мои глаза и щёки.

– М-м-да, – произнёс он неопределённо, – придётся его заменить. Обмяк он что-то.

И когда с меня сняли костюм, я ощутил некоторое облегчение, ибо страшно осознавать, что ты – лишь форма для показа одежды и ничего более. А когда два грузчика, размахнувшись, бросили меня в большой мусорный бак, что-то стало катастрофически меняться во мне. Я подумал: это смерть! И в этот момент сравнялся или почти сравнялся с человеком.