Евгений Бабушкин - Пьяные птицы, веселые волки [litres]

Ш. Шум.Шура давно научился не реагировать на шум.

Щ. Щуп.Я так жесток к этим людям, что никогда себя не прощу. Вот человек по фамилии Щербаков был одинок бесконечно и что-то такое нашёл. Это щуп, Щербаков, сказали ему. Щуп, Щербаков, для геологов, проверять, что там под нами. Но под нами и нет ничего – хоть по горло заройся в землю, а всё города. И тогда он поставил щуп в угол, поставил он в угол его тогда, бабу привёл, положил её на пол, стал её целовать, об неё тереться, а та ха-ха, хи-хи. А он её этим щупом. В полиции не знали, что написать, и написали почти стихи. Большое, мол, и окровавленное сверло, одна штука.

Ы. Ы.Ыыыыыы. Ыыы! Ы!!

Э. Эхо.А воздух тут вязок. Ничто никому не ответит, кричи не кричи. Один вот родился в горах, Эдуард, и ему стало тихо и больно, он-то горы любил, а вокруг одни кирпичи. Вначале визжал на улицах, но тихие люди кривили рожи, считая его дикарём. Тогда Эдуард затаился тоже. Перестал хохотать и прыгать, сложил губы в трубку и тихо в них дул. И однажды побрился, разделся, повесил штаны на стул, что-то там подумал, сломал стул, порвал штаны, сломал стол, выбросил всё из комнаты и частично сорвал обои. Встал среди полуголых стен и закричал. И эхо ответило.

Ю. Юг.Тут пересадка, тут все хотят на юг. И Юлия тоже хотела. И муж её, Юрий, хотел. Там кормят, купают, не трогают. Там вообще нормально. Типа царствия небесного. Но без царя и без небес.

Я. Я.Я, я, я. Я тут это вот тоже вот ага. Я тут это вот и вот моя нога. Господи хороший, а вот и весь я. Выбери меня. А выбери меня. Вытяни меня.

Сейчас начнётся, надо только шаг. Но светофор уже минуту красный.

Через дорогу – город городов. Он может всё. Войну, любовь, наркотики. Оперу, техно, даб.

Глотать ножи,

дышать огнём,

входить ко льву,

который стонет от старости и обиды. Берлин поёт под куполом, перезаряжая пулемёт, и пляшет на канате, не вынимая члена изо рта.

Но на красный тут не переходят.

Шоссе пустое. Люди почему-то ждут. Шагаю. Здравствуй.

Вук и Сенка – по-нашему «волк» и «тень».

Волк социолог. Жена его Тень – инженер. Они работают на фабрике еды. Волк режет огурцы. Жена его Тень пакует огурцы в коробки. Какой-нибудь Лес, или Дрозд, или Сон отвозят готовый обед в небоскрёб.

Там, где Волк и его Тень работали социологом-инженером, долго была война. Там старики стесняются у мусорки. На бульварах лотки с кукурузой и книгами. Тяжёлый табачный дым в чебуречных. И нет почти зимы. Нормально. Но Тень не та на четверть, с кем-то бабушка не тем легла, и сосед пырнул её маму ножом, а папа ударил соседа поленом, а митрополит сказал бить в колокол, чтоб изгнать сатану с сосисочного фестиваля.

В Берлине сосисок много. А колокол молчит.

По понедельникам Волк и его Тень на кухне по четырнадцать часов. По четвергам выходные. И если у Волка не болит спина, они танцуют. Никто так не умеет танцевать.

– Однажды, – говорит Тень, – я снова буду строить мосты.

На первой картинке девочка трёт кулаками глаза, мёртвый рядом: отец, наверно.

На второй она же, сама труп – на руках у солдата.

На третьей она же – или похожая – провожает партизана в бой. Дом горит.

И если да, если это не разные, а одна и та же, то какого чёрта всё это вышло именно с ней?

Картинки большие, каменные. Тут всё большое, это кладбище, но только для солдат, девочки лежат отдельно.

И вот ещё она же, или похожая, огромная и железная, но по сюжету маленькая и живая, сидит на ладони у своего спасителя.

Она же, не состарившись (а времени, думаю, всё-таки нет или, во всяком случае, больше не будет), катается с папой на скейте по Трептов-парку. А папа длинный, а скейт огромный, и как-то они вместе умещаются на нём, она испуганно и гордо обнимает ногу, а он как будто лихо, но, конечно, очень осторожно мчит мимо каменных комиксов.

Рудра, грозный лучник, до тридцати не пил вина. Владыка вод Варуна до тридцати не трахался. В тридцать они попали в Берлин.

– Хорошая, – говорит Рудра, – шаверма.

Атиф, что значит «добрый», заносит над нами меч.

Последнее, что вспомню перед смертью, – берлинская шаверма. О, сытная, как осень, и окончательная, как октябрь! О, сколько бедных, глупых и голодных ты спасла! С утра сожрал полметра мяса – весь день спокоен. Атиф, хозяин забегаловки в Нойкёльне, полоской стали срезает с вертела курятину.

– Конечно, хорошая! – говорит Атиф. – Мы её изобрели.

Конечно, он знает Башара, который знает Ваэля, который знает Гюнера, внук друга внука друга которого пил сладкий чай с тем самым турком, который первый придумал засунуть строганую курицу в лепёшку.

Может, и правда знает.

– Я, – говорит Рудра, – мету полы.

– И я, – говорит Варуна, – мету полы. А ты?

– Я пишу про Берлин.

Мне стыдно. Но богам окей.

– Хорошая, – говорит Рудра, – работа.

– Напиши, – говорит Варуна, – про нас. Мы интересные.

Каждое лето наши дворы горели. Тополь цветёт, пух летит, мир в пуху, спичкой ррраз – и всё в огне, красиво. Тополь быстрый, пару лет – и дерево. Вот его и сажали. А в Берлине наоборот и надолго: дуб. И осенью дороги в желудях. Идёшь по ним с хрустом. Если закрыть глаза – галька. А ровный шум берлинских электричек – океан.

По Винсфиртелю идут наци. Скучно идут. А у нас весело. Играет панк. Смеются дети. Красивые женщины вытягивают средние пальцы так, что протыкают солнце.

– В жопу наци! – скандирует Тень.

А наци тихие. Флаги у них аккуратные. Менты охраняют их от нас и нас от них. Остаётся свистеть с баррикад. Я не умею и дую в пустую бутылку, но дуется плохо, кидаю в урну.

– Ну что же ты! Ну что же ты как наци.

На баррикадах тележка с горой бутылок. Бомжи сдадут. На тележке бумажка: «удачи, парни».

Мама положила наших, раненых, без оружия, в избе.

Вошёл эсэсовец, красивый, серебро на погонах, услышал чужое дыхание, ударил маму кнутом по лицу. Наших убили за сараем. Дед это видел. Ему было десять. Это его маму ударили.

Староста той деревни сначала помогал немцам. Три его сына были красноармейцы, все погибли. Когда немцев прогнали, староста пошёл мстить, дошёл до Берлина и тоже умер.

А дед служил в Германии уже в мирное время. Приходили смешные немки с ребёнком, искали отца – обещал жениться. Дед играл с комендантом в шахматы и писал самой красивой девушке, будущей бабушке. Он с ней потом ругался только по-немецки, чтобы не поняла и не обиделась. Они шестьдесят четыре года вместе. Бог, Берлин, или как там тебя, продли их дни.