Стефан Грабинский - Рассказы

Измотанный тщетной борьбой, я начал отступать, готовый сдаться на милость бурлящей стихии, как вдруг в глаза мои бросилось новое, в стократ более опасное явление.

Вся поверхность сукна была покрыта крохотными, совсем микроскопическими созданиями; они были снежно-белыми и похожими на запятые, которые ожили и теперь проворно копошились миллионами, миллиардами соединений.

У меня ёкнуло сердце: они двигались, как микробы какой-то ужасной, неотвратимой болезни. Они уже шевелились у меня на руках, шее, а ещё через несколько секунд ринулись в рот, влекомые неизвестно чем.

Ну уж нет!…

Титаническим, сверхчеловеческим усилием я всё-таки прорвался через преграждающее мне дорогу сукно и, подбежав к невесть откуда взявшийся двери, толкнул её из последних сил и бросился в открывающийся за ней простор.

Глубокое чувство облегчения, блаженного успокоения охватило моё изнуренное борьбой тело.

Я захлопнул за собой дверь и, прислонившись к ней, перевёл дыхание, попутно блуждая взором по комнате, в которую меня загнали такие странные превратности судьбы.

Комната была низкой, продолговатой и тёмной. Крохотные решётчатые глазки окошек, пущенные по верху, придавали интерьеру вид тюремной камеры или застенка. Вдоль стен тянулись долгие ряды омерзительного вида нар, со спящими на них людьми.

Напротив меня, на столе, коптила убогая лампадка; в свете её я разглядел мужчину на стуле, облачённого в чёрные одежды. Когда я бросил на него взгляд, мужчина тут же поднялся и стал приближаться ко мне с вытянутой рукой:

— Добрый день, Казимеж! Не узнаёшь меня?

Я машинально пожал его руку, одновременно пытаясь распознать знакомые черты лица в сполохах пламени.

Но ассоциации, возникшие у меня в голове, оказались довольно необычного толка. Человек, стоящий передо мной, был моим близким родственником и уже не принадлежал к миру живых; он умер несколько лет тому назад. Была и ещё одна любопытная деталь, сочетающая в себе явный параллелизм прошлого и настоящего: смерть его наступила в результате той неизлечимой болезни, от чьих бактерий я только что спасался из соседней комнаты. А сейчас, эта бывшая жертва тех самых бацилл, провожала меня в недра своего таинственного и совершенно неведомого мне места.

Мгновение мы безмолвно смотрели друг другу в глаза. Читая мои мысли, то ли пользуясь каким-то «всеведением мёртвых», он, очевидно, знал обо всех творящихся в этом месте феноменах. И мы оба всё это чувствовали.

— Не правда ли, — заговорил он наконец, — удивительный сон? Превосходная идея для новеллы. Что-то вроде Эдгара По? Не так ли? Мне даже кажется, что среди его произведений, есть одно с очень похожим сюжетом.

Я попытался вспомнить мнимое название:

— Звучит оно, если не ошибаюсь, следующим образом…

И я выдал некий, явно неправдоподобно-звучащий заголовок несуществующей никогда новеллы.

Покойник, видимо удовлетворённый своей исполненной миссией, мерно отошёл вглубь темницы и испарился во мраке.

Именно тогда, неясно почему, и повинуясь непонятно какой логике, я вдруг исполнился уверенности, что пребывание в соседней комнате отныне не грозит мне никакими опасностями.

Я открыл дверь и вышел. И предчувствие не подвело меня. Сейчас там светило ясное утреннее солнце, ручьями заливая опустевший плиточный пол. Новые партии сукна больше не выкатывались из окна, а рулоны, прежде заполнившие комнату почти доверху, теперь спокойно лежали у одной из стен, сложенные в форме тёмно-красной призмы, высотою в два метра.

От спирохетного налёта тоже не осталось и следа: материя была безукоризненно чистой, отливая глубоким мягким блеском.

А ещё я был не один в комнате… Омытая утренними струями, в центре стояла красивая темноволосая женщина, с которой мы были знакомы уже несколько месяцев, но, тем не менее, не состояли в тесных отношениях.

Создалось впечатление, будто мрачное затишье, царившее только что в помещении, сменилось наконец атмосферой радости, когда её здоровая, крепкая фигура слилась в единое целое с лучами солнца и безмятежностью.

Она стояла с чуть опущенной головой, выставив вперёд ногу и, словно рассматривая плотно прилегающее к её пышным бёдрам платье, — как бы проверяя, хорошо ли оно сидит.

И тут я внезапно заметил, что цвет её наряда был абсолютно идентичен цвету сукна, покоящегося сейчас в огромной куче у стены и лоснящегося на солнце: это был тот же самый тёмно-вишнёвый цвет.

Женщина как раз сравнила два оттенка, изогнувшись своей эластичной талией. Окрас причудливо сочетался с её тёплой, дышащей сном фигурой.

Взволнованный, я подошёл к ней и, в надежде поцеловать, придвинулся к её щеке. Но женщина полукокетливо отстранилась, и голосом, в котором чувствовались категорические нотки, заметила:

— Нельзя, господин Казимеж. Нельзя. Я ведь знаю, что Вы уже посещали эту комнату минуту назад, когда происходили все те события. Нельзя. Мне бы не пошло это на пользу. Ты разве не видишь, какая я сильная, красивая и здоровая? Неужели тебе не было бы меня жаль? Я молода и намерена прожить долгую жизнь. О, да! Долгую, долгую…

Обескураженный такого рода очевидностью, я попятился.

И нити из пряжи моего сна распустились…

Ⓒ Zmora by Stefan Grabiński, 1930

Ⓒ Мирослав Малиновский, перевод

Это было то время, когда в запутанном лабиринте случайностей, который мы называем жизнью, я начал обретать проявляющуюся из полумрака ориентацию, когда, зацепив нить клубка за первый, отчетливо выступающий карниз, я начал тянуть ее по пути к выходу на Свет Божий.

Я запланировал работу в широких рамках, они должны были охватить в форме трактата результаты моих прежних исследований, посвященных сущности бытия и тайне его проявлений.

В путешествии, начатом уже достаточно давно и протекающем в данное время без следа усталости, в знойные минуты похода, это должен был быть отчасти лишь только первый этап. Припорошенный пылью дорог, я, словно паломник, остановился на несколько часов в придорожном постоялом дворе, чтобы бросить беглый взгляд на пройденный путь, облечь в плотную форму результаты своих переживаний и, набрав полную грудь свежего воздуха, пуститься в дальнейшие поиски.

Я трудился над сочинением «О символах в природе». Заголовок, на первый взгляд, несколько узковат, принимая во внимание объем работы. Речь, собственно, шла о символике, скрытой не только в органической природе, но также и о той, которая проявляет свои таинственные движения в так называемом «неодушевленном» мире, в предметах и, не менее прочего, в высшей сфере: в случаях и происшествиях. Символизм, перенесенный подобным образом на все жизненные явления, сводил их к одному общему уровню, объединяя в огромную совокупность, пронизанную таинственными связями; истолкованный с этой точки зрения он представлял собой показатель всеобщей взаимосвязи вещей.