Джон Лэнган - Дом окон [litres]

Я взяла бокал, прошла в гостиную и встала у окна, разглядывая кладбище. Вино было крепким, острым, и после каждого глотка хотелось щелкнуть языком. К такому вкусу надо привыкнуть, но я оценила его крепость. Наш Дом был опасным. Или больным. Могут ли дома болеть? Не буквально – это метафора, – а в метафизическом смысле. Мог ли Дом обернуться против самого себя? Или он привлек внимание какой-то… Заразы? Опухоль? Существо в углу просило крови и боли. Сколько боли испытал Дом, пока в нем жили Роджер, Джоан и Тед? На первый взгляд, ничего необычного. В браке у Роджера и Джоан, как и у всех, были свои взлеты и падения, как и в их отношениях с сыном. Но потом все пошло наперекосяк. Джоан закрутила роман с профессором антропологии. Тед вступил в экзистенциальную фазу подросткового возраста и начал бунт. Роджер все больше отдалялся от них. Все отношения под этой крышей начали тлеть. И в этом не было ничего необычного – многие семьи проходят и не через такое, – только вот в Доме Бельведера боль подпитывала нечто, что могло оказаться самим Домом; или скрывалось в Доме, как собака под столом, ждущая объедки.

Я выпила еще вина – сделала большой глоток, – и в глазах защипало. Я вернулась на кухню и из окна увидела, что Роджер, держа в одной руке бокал, переворачивал стейк другой. Он плеснул немного вина на мясо: огонь подпрыгнул, чтобы слизнуть его. Почему эта штука явилась Роджеру? Потому что она нашла человека, у которого ей было чем поживиться, после всего того, что ей удавалось урвать. Как будто вместо собачьего корма ей внезапно предложили обед из семи блюд в ресторане «Канал Хауз». Да, я про проклятие. Роджер сделал… Он отдал Теда этой штуке. Я не могла сказать, осознавал ли он свои действия… Да, он хотел отомстить Теду, но вряд ли его желание могло зайти так далеко, вряд ли он мог в отместку устроить сыну персональный ад. Получается, эта штука забрала и моего ребенка? Откуда я могла это знать? Я ни разу не сомневалась, что мой выкидыш был частью той цены, которую Роджер заплатил за проклятие, но если проклятие не распространялось на моего ребенка, могла ли эта штука его принять? Трудно поверить, что кучка клеток, называемая зародышем, могла удовлетворить аппетит этого существа. Но как знать.

Роджер воткнул вилку в стейк и поднял его, чтобы проверить готовность. Еще немного. Он вернул кусок на гриль и в тот же момент словил мой взгляд. Он поднял бокал – попытка перемирия, если не извинение, – и я, не задумываясь, повторила жест. Он улыбнулся. Мой бокал был уже пуст. Я даже не заметила, как осушила его. Мне стоило притормозить, а не то уснула бы еще до начала трапезы. Я сполоснула бокал и налила себе воды.

Я знала, что многое из того, что крутилось в моей голове, было одной большой и безумной гипотезой. Но она представлялась мне логичной. Она вбирала в себя все произошедшее и объединяла его в связную картину. Во время нашей беседы доктор Хокинс сказала: «Мы постоянно предлагаем себе такую интерпретацию событий, которая приводит их в соответствие с нашей жизнью». В то время я посчитала ее заявление очередной банальностью, но все последующие недели оно не выходило у меня из головы. В этом ведь и суть психоанализа, разве нет? Вместо того, чтобы называть это «лечением беседой», надо было назвать «лечение историями». Диккенс пытался излечить травмы своего детства и неоднозначность взрослых лет, раз за разом воплощая их в тексте. Готорн старался оправдаться перед самим собой за свое пуританское наследие, сочиняя одну историю за другой. Когда с тобой что-то случается и ты не в силах с этим справиться, то сочиняешь историю, чтобы объяснить случившееся, если не обуздать его. К моей ситуации это было не совсем применимо: обычно для людей истории пишет Энн Тайлер [9] Американская писательница, основной темой творчества которой являются семейные отношения, а местом действия обычно выступает американская провинция. , мне же в авторы досталась Энн Райс [10] Американская писательница, автор готических книг и книг в жанре ужасов. .

И эта история совсем не идеальна. В ней было много чего, что не соответствовало моей жизни – или пока не соответствовало, тут уж как посмотреть. Все… многое из того, через что я прошла, не вписывалось в гипотезу. Призрак Теда в закусочной на Винъярде – да, я верила, что он явился, чтобы напугать меня. Но мои ощущения в Доме, видение ночного пейзажа за окном кухни? Да, они были странными, сбивали с толку. Можно сказать, они доставили мне большое неудобство, которым с радостью поживилась эта штука в углу, но такими ли были мотивы, если у этих событий вообще имелись мотивы, если они не были случайными происшествиями. Объяснить ночные хождения Роджера я могла и без гипотез – чувства вины у него навалом. Но оно не могло объяснить, почему он так странно смотрел на одну и ту же карту на втором этапе своего путешествия; на эту смесь географии, истории, физики и старого зеркала для бритья, подмигивающего из самого центра.

Самое главное: история, которую я выдумала, не могла объяснить, почему только на мою долю выпадают всевозможные странности, а Роджер постоянно выходит сухим из воды. Не было никаких сомнений, что где-то глубоко внутри он ужасался тому, что совершил. По-другому и быть не могло. Может, той штуке хватило и этого. Хотя если подумать, то, позволив Роджеру увидеть, что он сделал с Тедом, она бы только усилила его страдания, а сама бы получила блюдо большего размера. Да, Роджер утверждал, что видел в коридоре силуэт – силуэт, как он считал, Теда. Картина, конечно, не самая приятная, но она и в сравнение не идет с крупным планом, который достался мне. Или эта штука наградила Роджера за то, что он решился произнести проклятие? Маловероятно. И это еще мягко сказано.

Раздвижная дверь скрипнула, и Роджер объявил:

– Ужин готов.

Я достала из холодильника салат и выплеснула в раковину воду из бокала. Я села за стол, и Роджер налил мне вина. Я подняла бокал и сказала:

– За Теннисона.

Роджер усмехнулся и ответил:

– За дерзость юности.

Стейк был средней прожарки – чуть сыроватый на мой вкус, чуть недожаренный, по мнению Роджера. И все же мясо было вкусным, а хрустящий салат из зелени хорошо его дополнял. Мы ели и болтали о Доме на Мысе. Роджер допил второй бокал. Я налила ему третий. На его щеках уже разливался румянец.

– А ты? – спросил он, указав вилкой на мой стакан, который стоял почти нетронутым.

– Мне хватит, не волнуйся.

К концу ужина Роджер опрокинул четыре с половиной бокала вина против двух моих. Его лицо порозовело, но речь была четкой и связной. Он так и порывался спросить меня о произошедшем на Винъярде, но решил подождать. Уверена, он боялся, что я снова устрою истерику и в этот раз у него под рукой не будет колы. Мы убрали со стола, помыли и высушили посуду, перебросились парочкой бессмысленных фраз, и я потянулась к пакету с двумя бутылками «Гленкинчи», стоявшими на холодильнике. Роджер не знал, что я купила виски, и потому вытаращил глаза, когда я достала первую бутылку, а затем и вторую.