Анастасия Сергиева - Истории в меланхолии

Сделал он, будто облако, легкой девушку. Пусть она на едином месте одного и дня не пробудет. Пусть не будет единого мужа и седмицы любить – ни бога, ни титана, ни смертного тоже.

–– В мире жизни была ты пастушкой. «Хочешь здесь ли пасти облака ты?» —у спасенной Нефелы спросил Зевс.

Засмеялась Нефела, как раньше. Так по слову Кронида и стала пасти дева коров небесных. Снова золотую ленту надела и пустилась в пляс среди стада. И куда она в танце стремится, туда за ней и коровы. Побегут облака за Нефелой, и сама как облако мчится – быстро и легко – не поймаешь! Только ленту видать золотую.

–– Придержи коней, солнечный Гелий! Будет дождь на земле! Я, Нефела, на земле танцую сегодня!

Про кентавра Хирона все знают. Мудр он, всех героев наставник . Далеко и высоко живет он, на горе, в пещере прохладной.

Но печаль велика у Хирона. Потерял он свою Хари́кло.

Не всегда она была кентавридой . Не всегда была женою Хирона. Харикло́ была лесной нимфой и дружила с яростной Афиной .

Ох и яростна дева-богиня. Как прознала она, что Хари́кло родила от смертного сына – загремела на всю поляну медным голосом, будто громом:

– Как ты смела скрыть сына, Хари́кло! Как он смел прийти за тобою!

А Тиресий стоял, растерявшись. Он не знал, что мать дружит с Афиной. И кто ж знал, что он, мать окликая, с обнаженной богиней столкнется, к озерцу выйдя из чащи леса? Отвернулся он, взор свой спрятал.

– Я не видел тебя, богиня! Пощади!

Но изящный образ, плавность линий и черные кудри все равно пред глазами стояли. И о том догадалась богиня. Так ослеп пастуха сын и нимфы. И взамен подарила Афина прорицания дар фиванцу. А титан света Гелиос-Солнце камень-глаз ему из венца сбросил. Смутно-смутно мог с ним Тиресий различать свет и тьму сквозь бельма.

У Хари́кло же с гневом Афина отняла прочь вечную жизнь. Превратила ее в кентавра. Тело лошади было смертным, тело нимфы -бессмертьем сияло. И по капле текло бессмертье, чтоб жило и конское тело.

Так пришла Харикло́ к Хирону, но не смог исцелить ее мудрый. Он поил ее соком нектарным, он давал ей амброзии сладость. А бессмертие все утекало. Из лечения, жалости, боли их любовь процвела горьким цветом. Родила Харикло́ в пещере Окирро́э, речную нимфу. И о ней тоже сказ печален.

Так в свой срок Харикло́ постарела. Вены вздулись, оббились копыта. Брюхо стало седым и вислым, и одрябло упругое тело. Голова словно снег побелела. А Хирон, золотистый, статный, будто нету над ним столетий, все пытался спасти Хари́кло и продлить ей месяцы жизни.

Умерла она на рассвете, тихо-тихо, только вздохнула. И кентавр одними руками выкопал для нее могилу.

И с тех пор печаль тенью мутной поселилась в его ясном взоре.

Мне так бы хотелось петь, чтобы голос звенел как медь.

Иль взмывать в небеса, чтобы с ветром вместе лететь.

Но молчит мой язык, и бессильны крылья мои -

Я сплетаю в узоры золото и янтари.

Я вплетаю в сияющее серебро хрусталь -

Нет мне равных в искусстве камни с металлом венчать.

Изначальные звуки мира хранит наш язык,

Что до времени вместе с нами из Нечто возник.

И владение Словом дарует великую власть,

И она послужила причиной моим родичам пасть.

Неужели никто из крылатых боле не жив?

Иль как я за обличьем чужим много жизней прожил?

Я сплетаю золото и аметист, серебро и топаз -

И никто не узнает, что это не камни – слезы из глаз.

Пусть их впредь носят люди, дивясь красоте неземной.

Век дракона ушёл, на земле царит век людской.

И последняя песнь крылатых – не звук, не полёт в облаках.

Песнь наша – свет на отточенных гранях алмазов в венцах

Королей.

В Петербурге – Медный Всадник, а в Москве – монах смиренный. В лапоточках, серой ряске по бульварам он идет. Он высок и прям, и строен, синеглаз – борода рыжа. И шаги его легчайши, их и не услышать нам.

Он идет с север-востока, он торопится ко князю. Путь ему в Москву знакомый – он при жизни бегал тут. Встанет на лыжи – и разом, хоть от Маковца путь дальний, до Москвы стремглав домчится. Ну и что, что он монах?

Князь его уже встречает, князь с Замоскворечья едет. Князь немолод, как и инок, грузен он, не легок шаг. Но в другом они похожи, тоже князь рыжебородый, тоже князь наш синеглазый. В мантии поверх брони.

– Здравствуй, отче преподобный.

– Здравствуй, княже благоверный. Припозднился ты сегодня, ужели случилось что?

– Так меня на помощь звали, нынче мало меня помнят. Все тебя зовут, игумен . Покровитель ты Москвы.

Так, беседуя неспешно, князь Данил, игумен Сергий обошли Москву по кругу, всех благословляя в ней. Кто-то сразу уснул крепко, где-то выздоровели дети, где-то на лад пошло дело, где-то расцвели цветы. Где-то, правда, ровным счетом ничего и не случилось. Ничего совсем нисколько за ночь не произошло.

И простились у заставы преподобный с преподобным. Птицы петь уж начинали, занимался новый день.

День тягучий в жаре, как сладкий крепкий кофе на моем столике. По глоточку, секундочке время тихо капает где-то в море.

– Когда Грецию завоевывали, то враги убивали наших. И детей, невзирая на возраст. Даже маленьких не щадили. Знаешь мученика Ай-Мамаса? Нет, не знаешь? Ну как же, слушай. Он родился здесь, неподалёку. Сколько лет ему было, десять? Мальчик плакал и звал только маму. Но жестокие люди были… А потом на могиле общей цветы выросли как из рая. Люди вспомнили мальчика, стали называть его святым Мама. Да сама ты сходи к нам в церковь. Посмотри на икону Мамаса.

Медом день льется по свежему хлебу. Источает ещё легенду.

– Знаешь ты про Фессалонику? О, не знаешь Фессалоники. Слушай, слушай, сейчас скажу я. Ох красавицей была дева. Александру сестрой приходилась. Ну ты знаешь, великий царь умер, вдалеке от родного дома. Как узнала Фессалоника – в море кинулась – только брызги. И с тех пор она стала русалкой. Как корабль в залив вплывает – появляется Салоника, и кричит морякам из волн: "Жив ли брат мой, Александр любимый? Правит ли он подлунным миром?". Моряки, кто хитер, отвечают: "Жив твой брат и правит он мудро". Отпускает таких русалка. Если ж слышит Салоника горько: "Умер брат твой давно, русалка" – она топит корабль жестоко.

Море плещет. Не видно русалок. Только лодки качаются мерно.

– А ты знаешь о турчанке легенду? Тут ведь жили турки когда-то. И уехали, как границы поменялись в наших двух странах. А дома их отдали грекам. Стала к нам приходить красотка. В чёрном вся, как монашка-черница. Что? Не знаешь слова такого? Теперь знаешь. Она сидела в уголку двора на скамейке. Постепенно мы к ней привыкли. Угощали её инжиром. Она ела и сыр наш ела. И мешала его со слезами. Ах, а кожа была – словно бархат. А глаза – голубое небо. Голос – как источник прозрачный. Так ходила она три года. На четвёртый – не появилась. А потом рассказали нам турки, семьи те, что тут жить остались – это дом был её семейный. Не могла она с ним расстаться. Где она и куда исчезла – мы не знаем. Но может, счастлива. А быть может, с тоски завяла по родным местам, с детства знакомым.