Шелли Джексон - Путь избавления. Школа странных детей [litres]

Помню еще один головной убор усложненной конструкции, состоящий из центрального каркаса, от которого отходили многочисленные тонкие проволочки, присоединенные к крошечным полоскам бумаги с напечатанными на них словами и фразами; вероятно, то были вырезки из книг. Голова внутри этого сооружения, напоминавшего трепещущую шляпку гриба или белую головку одуванчика диаметром не менее пяти футов, казалась не более чем тенью. На изготовление его, должно быть, ушло несколько дней, но я лишь однажды видел, как его надевали, и когда в конце дня (тихие мгновения которого были наполнены тревожным шепотом) носитель снял его, поднес к нему спичку и бросил горящий убор на дорожку, покрытую гравием. Головной убор мягко подпрыгнул, расцвел пламенем и мгновенно сгорел.

Дорогая мисс Мина Харкер [32] Мина Харкер – героиня романа Брэма Стокера «Дракула». Прим. переводчика. !

Кажется, я слышала голос матери. Я шла по коридору, с удовлетворением слушая, как за дверью выворачивает младшеклассников в намордниках. Тут дверь распахнулась, и наружу вырвалась какофония звуков, в которой мне удалось различить знакомые голоса. Из класса вылетела Финстер с развевающимися ватиновыми лентами во рту и диким выражением лица. Эта картина заставила меня задуматься.

Цитируя одного настырного газетного репортера, который в последнее время преследует меня буквально по пятам, к чему тревожить блаженный покой усопших и выуживать у них секреты, если полно живых людей, готовых исповедаться в своих тайнах буквально на каждом углу? К чему ждать, пока опустится Покров, чтобы прислушаться к тому, что говорят люди? Зачем так цепляться за мертвых, когда живые нуждаются в помощи? И так далее, и тому подобное.

Только что я очень долго смотрела на пламя свечи (ее остаточный образ – голубоватое пламя – до сих пор танцует и скользит по листу, где я сейчас пишу эти строки). Кто-то тихо рычит в моей глотке. Или храпит. Я слишком устала. Прошлой ночью ко мне в комнату во сне вошел ученик, помочился на одну из моих лучших шляпок и ушел, прежде чем я успела стряхнуть с себя оцепенение и выгнать его вон.

По крайней мере, я думаю, что он ходил во сне.

Лунатизм у нас здесь не редкость.

Как бы то ни было, до самого рассвета я больше заснуть не могла.

Правда в том, Мина, что живые – те же мертвые, просто не прошедшие инициацию. Живые, как и мертвые, могут быть мудрыми, ранимыми и жестокими. Но я не говорю с покойниками, потому что те мне дороги. В этом мое отличие от большинства медиумов и одержимых духами: не горе толкает меня к этой пропасти, не желание перебраться на другой ее берег, где ждут нас возлюбленные, которых мы потеряли. Не горе и не гнев. Я просто…

Я просто хочу знать.

Но что? Что я хочу узнать?

Каково это – существовать. Вопреки распространенному мнению, лишь мертвые могут поведать нам об этом. Лошадь не может рассказать о том, что значит быть лошадью. Нет, плохой пример. А хороший не идет в голову. Но неважно. Понимаете ли, Мина, для того, чтобы описать то или иное состояние, нужно выйти за его пределы; мы не можем сказать, как выглядят наши глаза, каков язык на вкус, как звучит слушание. Мы не можем познать познание или сказать, о чем говорит говорение. Чтобы жизнь стала понятной, она должна прекратиться. Жестокий парадокс заключается в том, что тогда не останется никого, кто бы засвидетельствовал результаты наших исследований, но всем нам не помешает немного смирения.

Для меня это лишь небольшая техническая сложность.

Поэтому я спрашиваю (ведь вы тоже мертвы, а, следовательно, не станете возражать, если я задам этот вопрос): что значит быть живым? На что это похоже?

На что похож мир?

Кто мы?

Одним словом: что все это значит?

Но погодите, звонит телефон, и…

Только что у меня состоялся неприятный разговор с одной из наших попечительниц. В первые пять минут я даже не поняла, о каком именно ученике идет речь, и, предположив, что дело не представляет важности, решила продолжить разговор, не прояснив этот момент. Когда же из моих ответов стало ясно, что мы говорим о разных вещах, попечительница чуть не бросила трубку. Прискорбно, что я ошиблась, но меня тоже можно понять – не могу же я знать всех учеников поименно! Однако моя собеседница заявила, что этого мальчика я помнить должна – можно подумать, умерев, тот совершил нечто выдающееся или оригинальное! Когда я попыталась донести до нее, что у меня есть дела поважнее, чем беспечность одного довольно посредственного ребенка, навлекшая на него смерть, дама на противоположном конце провода пришла в неистовство. Поскольку по природе своей я авторитарна и легко выхожу из себя, я едва не послала ее к черту, но вовремя вспомнила о чеке на круглую сумму, который школа получала от нее каждый год осенью, и принялась поспешно заверять ее, что никто из учеников больше не погибнет. Впрочем, боюсь, мои заверения прозвучали не слишком искренне и даже нелогично, ведь разве могу я воспрепятствовать топору палача, опускающемуся на шею, которая сама под него подставляется? Это еще никому не удавалось.

Знали бы вы, Мина, как тяжела для Искателя необходимость заботиться о финансах!

Когда мы обе слегка остыли, я поинтересовалась, как она узнала о случившемся. Оказалось, об этом написали в газете, причем в довольно известной; раньше моя школа в таких популярных изданиях не упоминалась, и в глубине души я возликовала. Хотя происшествие и выставило нас в не лучшем свете, любая огласка означает, что о моих теориях узнает больше людей… Я хочу, чтобы они распространились.

Впрочем, это и неудивительно. Умирая, мы задумываемся о своем наследии, а я умирала всю свою жизнь.

Жду вашего скорейшего ответа,

Директриса Джойнс

[ Треск ] Где я?

В спортивном зале с мисс Тенью, мистером Мэллоу, Другой Матерью и девчонкой.

Опять?

Опять.

В жизни, насколько я помню, события происходят всего раз. Следовательно, это не жизнь, и я мертва – условно мертва, то есть нахожусь в краю мертвых как путешественница и создаю происходящее, описывая его словами; мисс Тени и мистера Мэллоу на самом деле здесь нет.

– Вот ты где. – Это Финстер. Но в то же время [ помехи ] не она. – Вытяни руки и прими наказание.

– Отец, – произношу я снова. И опять начинаю дрожать. [ Помехи .]

Затем она начинает говорить другим голосом, но, если честно, я сомневаюсь, что тот на самом деле принадлежит моей матери – та за меня никогда не вступалась.