Роберт Силверберг - Умирая в себе. Книга черепов [сборник litres]

Таков наш дневной распорядок. Что все это значит? Молодеем ли мы здесь? Или стареем? Исполнится ли заманчивое обещание «Книги Черепов» в отношении хоть одного из нас? Имеет ли хоть какой-то смысл то, чем мы занимаемся каждый день? Черепа на стенах не дают мне ответов. Улыбки на лицах братьев непроницаемы. Между собой мы ничего не обсуждаем. Меряя шагами свою аскетичную комнату, я слышу, как палеолитический гонг звенит в моем собственном черепе: бом-бом-бом, жди-жди-жди, все увидишь, все увидишь. А Девятое Таинство нависает над всеми нами подобно обнаженному мечу.

В тот день, когда мы выскребали бочки куриного помета при девяностоградусной жаре, я решил, что с меня хватит. Шутка затянулась. Тем более каникулы уже почти закончились; мне захотелось убраться отсюда. То же самое я чувствовал уже в первый день появления здесь, но ради Эли удержался от проявления чувств. Теперь я уже не могу больше всего этого выдерживать. Я решил поговорить с ним перед ужином во время отдыха.

Когда мы вернулись с полей, я быстренько ополоснулся и пошел по коридору к комнате Эли. Он был еще в бассейне; я слышал, как течет вода, как он поет низким монотонным голосом. Наконец он вышел, вытираясь полотенцем. Здешняя жизнь пошла ему на пользу: он выглядел сильнее, чем раньше, более мускулистым. Эли окинул меня ледяным взглядом.

– Зачем ты здесь, Тимоти?

– Просто зашел.

– Сейчас время отдыха. Мы должны оставаться в одиночестве.

– Мы всегда должны оставаться в одиночестве, – сказал я, – кроме тех случаев, когда мы с ними. Больше у нас не будет возможности поговорить друг с другом наедине.

– Это, очевидно, часть ритуала.

– Часть игры, – заметил я, – часть той вонючей игры, в которую они играют с нами. Послушай, Эли, ты мне почти как брат. Никто не может мне указывать, когда я могу поговорить с тобой, а когда нет.

– Мой брат гой, – произнес он. Мимолетная улыбка мелькнула и исчезла. – У нас было много времени для разговоров. Теперь нам велено держаться отдельно друг от друга. Тебе надо уйти, Тимоти, пока братья не застали тебя здесь.

– Что же это такое, черт возьми, тюрьма?

– Это монастырь. В любом монастыре есть свои правила, и мы, придя сюда, подчинились этим правилам. – Он вздохнул. – Уйди, пожалуйста, а, Тимоти?

– Как раз об этих правилах я и хотел поговорить, Эли.

– Не я их придумывал. Я не могу освободить тебя ни от одного из них.

– Дай мне сказать. Видишь ли, пока мы остаемся здесь в качестве Вместилища, часы продолжают тикать. Скоро нас хватятся. Наши родные заметят, что от нас давно нет вестей. Кто-нибудь обратит внимание на то, что мы не вернулись в колледж после Пасхи.

– Ну и?..

– Сколько еще нам здесь оставаться, Эли?

– Пока не получим то, что хотим.

– Ты веришь во всю ту чепуху, которую они вам говорят?

– Ты считаешь, все это чепуха, Тимоти?

– Я не увидел и не услышал ничего, что изменило бы мое первоначальное мнение.

– А что ты скажешь насчет братьев? По сколько им, на твой взгляд, лет?

Я пожал плечами:

– Шестьдесят. Семьдесят. Некоторым из них, может быть, и за восемьдесят. Они ведут правильную жизнь, много свежего воздуха и физических упражнений, продуманная диета. Вот они и поддерживают себя в форме.

– Я считаю, что брату Энтони не меньше тысячи лет, – сказал Эли холодным, агрессивным, вызывающим тоном; он как бы призывал меня посмеяться над ним, но я не мог. – Возможно, он еще старше, – продолжал Эли. – То же самое относится к брату Миклошу и брату Францу. Не думаю, что среди них есть хоть один моложе ста пятидесяти или около того.

– Замечательно.

– Чего ты хочешь, Тимоти? Ты хочешь уйти?

– Я думаю над этим.

– Сам или с нами?

– Лучше с вами. Если понадобится, то и сам.

– Мы с Оливером не уйдем. Да и Нед, я думаю, не согласится.

– Тогда придется рассчитывать только на себя.

– Это угроза? – спросил он.

– Это намек.

– Ты знаешь, что будет с остальными, если ты уйдешь.

– Ты всерьез веришь, что братья исполнят свое обещание? – спросил я.

– Мы поклялись оставаться здесь, – сказал Эли. – Они назвали цену, и мы согласились на нее. Я бы не стал недооценивать их способность выполнить обещанное, если мы дадим повод.

– Бред. Это просто кучка маленьких старичков. Если любой за них пойдет за мной, я сломаю его пополам. Одной рукой.

– Может, и сломаешь. Может, и нет. Ты хочешь взять на себя вину за нашу смерть, Тимоти?

– Только не надо этой мелодраматической дребедени. Я – вольная птица. Посмотри на ситуацию с точки зрения экзистенциализма, как ты обычно от нас требуешь: мы сами устраиваем свою судьбу. Эли, мы идем собственной дорогой. Почему я должен быть привязан к вам троим?

– Ты добровольно поклялся.

– Я могу взять клятву обратно.

– Ладно, – бросил он. – Бери. Собирайся и уматывай.

Эли лежал голым, раскинувшись на койке, заставив меня смутиться: никогда я еще не видел его таким решительным, таким непреклонным, таким невероятно собранным. Или в парня бес вселился?

– Ну что, Тимоти? Ты же вольная птица. Никто тебя не держит. К вечеру ты будешь в Финиксе.

– Я не слишком тороплюсь. Я хотел поговорить об этом с вами троими и прийти к взаимопониманию, чтобы никто ни на кого не давил, чтобы вы все согласились…

– Мы согласились прийти сюда, – перебил меня Эли, – и согласились попробовать. В дальнейших дискуссиях нет необходимости. Ты можешь сматываться когда пожелаешь, но не забывай, что ты подвергаешь нас определенному риску.

– Это шантаж.

– Знаю. – Его глаза сверкнули. – Чего ты боишься, Тимоти? Девятого Таинства? Оно тебя страшит? Или тебя беспокоит, что ты вдруг и в самом деле получишь вечную жизнь? Уж не давит ли тебя, парень, экзистенциальный страх? Ты представляешь себя живущим столетие за столетием, прикованным к колесу кармы, не имеющим возможности освободиться? Так что пугает тебя больше, Тимоти: жизнь или смерть?

– Ах ты, педераст.

– Ошибся комнатой, – съязвил Эли. – Выйди по коридору налево и через две двери спроси Неда.

– Я пришел сюда с серьезным делом. Мне не нужны шуточки, угрозы, всякие личные выпады. Я просто хотел узнать, сколько ты, Оливер и Нед собираетесь еще здесь оставаться.

– Мы только что тут появились. Слишком рано говорить об уходе. Теперь ты меня оставишь?

Я вышел. Я ничего не добился, и мы оба это понимали. А Эли еще и кольнул меня в те места, об уязвимости которых я и не подозревал.

За ужином он вел себя так, будто я не говорил ему ни слова.

И что теперь? Сидеть, ждать и думать? Ей-богу, больше я этого не вынесу. Я просто не создан для монастырской жизни – независимо от содержания «Книги Черепов» и всего, что из этого может выйти. Для этого надо таким родиться: самоотречение и налет мазохизма должны содержаться в генах. Я обязан заставить понять это Эли и Оливера. Два психа, два одержимых бессмертием маньяка. Они останутся здесь на десять, на двадцать лет и будут выдергивать сорняки, ломать себе спины этими упражнениями, смотреть на солнце, пока не ослепнут, есть приправленную перцем кашицу и убеждать себя, что это и есть истинный путь к вечной жизни. Эли, которого я всегда считал странноватым и нервным, но в основе своей вполне рациональным, по-моему, определенно свихнулся. Взгляд у него стал стеклянным и неистовым, как и у Оливера: ненормальный, страшный взгляд. В Эли происходят и внутренние перемены. Он набирает силу день ото дня, наращивая не столько мышцы, сколько некую моральную силу, страстность, динамизм: его не собьешь с пути, и он дает понять, что не позволит чему бы то ни было встать между ним и тем, чего он хочет. Для Эли это что-то новенькое. Иногда мне кажется, что он превращается в Оливера – низкорослую, смуглую, волосатую иудейскую копию Оливера.