Анна Старобинец - Резкое похолодание. Зимняя книга [сборник litres]

– Хорошо, я думаю, что мог бы…

– Ну-ка, братец, не финти, да по счету заплати.

Мне пришло в голову, что он, возможно, глухой.

Набрав в грудь побольше воздуха, я изо всех сил заорал:

– Нет пробле-е-е-м! Чего ты хочешь?

– Не дозволено кричать, нужно брата привечать.

Нет, глухим он не был. Он был сумасшедшим…

– Без толку орать, коль платить пора… Горло драть негоже нам – долг платить положено.

Он проникновенно посмотрел мне в глаза своими бессмысленными голубыми зенками, а потом громко заржал.

– Люблю фольклор, – сказал он, отсмеявшись. – Ладно. Пошутили – и будет. Пойдем теперь к тебе домой. Посмотрим, что у тебя там есть хорошенького – я чего-нибудь себе подберу.

– Но…

– Я сказал: пойдем. Это приказ. Вот и весь сказ…

«Чтоб ты сдох, пидарас», – хотел я сказать в рифму, но сдержался.

Он шуровал, как у себя дома.

– …А это чё за хрень?

– Быстрорастворимая лапша.

– Давай три пачки… О, классная сахарница! Беру.

Сахарница была из старинного фарфорового сервиза. С росписью. На ней мирно беседовали дамы под зонтиками; лошадиные упряжки поджидали их среди роз… Были еще чашки и заварной чайник – с таким же буколическим узором.

– …И чашечки тоже. И чайник заварочный. Хотя нет, чайник не надо – у него носик отколотый…

Я был перед ним не просто в долгу. Я был в неоплатном долгу. Я совершил кражу в его доме. Теперь он имел право взять у меня все что угодно. В любом количестве.

– …И вот эти часы, эту чайную ложечку, вон ту позолоченную ручку от дверцы – давай, давай, отвинчивай, так, еще книжек каких-нибудь дай почитать… Ой какой красивый шарфик! Чей?

– Вон ее, – я ткнул пальцем в Шаньшань, которая раскладывала в стопочки свои брошюры с магическими символами.

– …Зачем ей такой красивый фиолетовый шарфик, уродине? Беру. Подарю кому-нибудь… Та-ак! Сколько тюбиков!.. – Мы как раз переместились в ванную. – А чего это тут на них написано? Что это за закорючки? На каком языке?

– Мне этот язык не известен, – с достоинством сообщил я. – Это все тоже ее.

– Ну и ладно. Классные тюбики. Давай вот этот, этот и вон тот еще. О, и шампунь! И ватные палочки… Так, теперь полезли на антресоли. Там всегда все самое интересненькое.

Из антресольных ценностей его заинтересовали: коллекция игрушечных автомобильчиков, кипятильник, набор пластмассового конструктора, игра «Менеджер», два номера журнала «Юный натуралист» и один – «Иностранной литературы», валенки с калошами, лоскуты крепдешина, розовый школьный пенал с черепашками, колесики от кресла, коллекция монет, неисправный фотоаппарат «Зенит», три маленькие колбы для химических опытов, борода Деда Мороза и красный колпак – его же, новогодняя мишура фиолетовая, желтая, золотистая, новогодний дождик серебряный, три петарды, гирлянда елочных фонариков, шесть елочных игрушек в форме шишечек, одна в форме золотого шара и:

– Ой!

То, чего я так боялся. Звезда – большая, красная звезда, которая надевается на верхушку елки, которая так блестит, – она конечно же должна была понравиться ему, с его сорочьими вкусами. И – да, она ему понравилась («Ух ты-ы-ы!!!»), он схватил ее и принялся вертеть в руках. И – да, он, естественно, захотел ее взять, но это было еще полбеды, потому что она вообще-то развинчивалась, эта звезда, уж мне ли было не знать, что она развинчивалась, – так что я вполне мог бы незаметно ее развинтить, пока он бегал по моему дому в поисках «интересненького», а я следовал за ним со всем выбранным им барахлом, – я мог бы ее развинтить, забрать из нее то, что необходимо было забрать, а потом свинтить ее снова, и он бы забрал ее, и он бы даже никогда не узнал, что в ней что-то когда-то хранилось, и в этом даже не было бы ничего плохого, потому что ему ведь все-таки понравилась сама звезда, а не ее содержимое, но – беда была в том, что он схватил ее и принялся вертеть в руках. И уронил. И она не развинтилась, а просто разбилась.

– Интересно. – Он озадаченно поворошил осколки. – Почему это… Почему у нее внутри вата? И елочные иголки…

– Просто так. – Я старался говорить как можно более равнодушно, но пот тек по мне градом, и вся шерсть на лице была мокрой от пота. – Наверное… Я думаю, вату тогда клали во все… Нет!!!

Он развернул вату и вытащил колбу – такую же, как те три, что он уже облюбовал, но с единственным отличием: те были пустые. А эта, четвертая, нет.

– Что это?! – Он держал ее двумя пальцами.

– Осторожно, уронишь!

– Я. Спрашиваю. Что. Это?

– Просто… просто колбочка.

– Это я и без тебя вижу. Но почему она здесь? И что внутри?

Я устал. Я так устал.

– Ну-ка, ну-ка, что внутри, говори на раз-два-три!

Я так устал от него.

– Раз, два…

– Яд, – сказал я. – Внутри – яд.

Он сразу же разжал пальцы. Но я поймал ее: реакция у меня всегда была ничего. Теперь колба была в моих руках – и такая диспозиция нравилась мне куда больше; впрочем, если бы он захотел забрать ее, я был бы обязан ему отдать…

– Отдай! – Старик умоляюще уставился на меня с блестящей поверхности красного осколка. – Отдай колбу! Я ее вижу! Пожалуйста! Отдай мне ее, пожалуйста!

– А это что за старый козел? – Мой гость с интересом разглядывал старика.

– Хозяин дома, – объяснил я. – Бывший.

– Та-а-ак, – удовлетворенно протянул кредитор. – Давай-ка рассказывай, что к чему.

– Тебя не касается, – промямлил я.

– Вот именно, не касается, – огрызнулся старик.

– Ну, как хотите… Значит, я, пожалуй, эту колбочку возьму. – Он потянулся ко мне.

– Нет!

– Ну, тогда я тебя внимательно слушаю. Тайну расскажи, душу обнажи…

И я рассказал – хотя что тут рассказывать!..

…Из эвакуации вернулись не все. Лиза не вернулась, и моя мама тоже. Я старался себя убедить, что она просто осталась с Лизой и маленькой, а не сгинула в промозглом товарняке, еще по дороге туда, но проверить никак не мог, и поверить тоже. И, вспоминая о матери, всегда с ужасом ловил себя на том, что думаю о ней как о мертвой…

Вернулся Лев, худой, спокойный и безразличный днем, а ночью бредивший ураном, дейтерием, клопами и иногда Соней. Вернулась Валя – злая, жалкая, готовая к компромиссам. Некоторое время они еще склеивали, неловко и равнодушно, как аутисты аппликацию, свою разорванную совместную жизнь – пока я самолично не взял в руки ножницы… Ну, «ножницы» – это образно выражаясь. На самом деле я взял в руки лист бумаги – тот самый черновик доноса, исписанный Валиным крупным почерком. Было 31 декабря. Утро. Лев работал в кабинете. В гостиной стояла наряженная елка. Пахло мандаринами. Пахло хвоей. Пахло праздником. Валя на кухне строгала новогодний салат.

Она готовилась к Новому году, толстозадая гадина, готовилась к празднику – и ей было что праздновать. У нее была елка, были мандарины, шпроты, салат и селедка, у нее был дом, у нее была какая-никакая семья, какой-никакой муж, какая-никакая жизнь. У меня никого не было. Никого не осталось.