Говард Лавкрафт - Кошмар По-эта

This is the hour when moonstruck poets know
What fungi sprout in Yuggoth, and what scents
And tints of flowers fill Nithon’s continents,
Such as in no poor earthly garden blow.
Yet for each dream these winds to us convey,
A dozen more of ours they sweep away!

Есть некий час осенней темноты,
Когда нисходит звездный ветер вдруг
На улицы, умолк шагов где звук,
Но льют из окон свет домов ряды.
Рой мертвых листьев сказочно кружит,
И с чуждой грацией клубится дым,
Законам подчиняясь неземным,
А сквозь туманы Фомальгаут зрит.

Поэт безумный узнаёт в сей час,
Растут на Югготе что за грибки,
Как пахнут Найтона земель цветки,
Что в скудных не сыскать садах у нас.
Но ветры те за принесенный сон
Десяток наших грез берут в полон!

Deep in my dream the great bird whispered queerly
Of the black cone amid the polar waste;
Pushing above the ice-sheet lone and drearly,
By storm-crazed aeons battered and defaced.
Hither no living earth-shapes take their courses,
And only pale auroras and faint suns
Glow on that pitted rock, whose primal sources
Are guessed at dimly by the Elder Ones.

If men should glimpse it, they would merely wonder
What tricky mound of Nature’s build they spied;
But the bird told of vaster parts, that under
The mile-deep ice-shroud crouch and brood and bide.
God help the dreamer whose mad visions shew
Those dead eyes set in crystal gulfs below!

Шептала птица мне из сна пучины
О пике черном, что навис с тоской
Над льдом полярной мертвенной пустыни,
Истертый вечность длящейся пургой.
Отсюда жизнь гонима словно мором,
Лишь солнца да сияний южных свет
Подсвечивает в шрамах пик, в котором
Творенья Старших виден смутный след.

Узрят коль люди, скажут в удивленье:
Чудной Природа создала курган,
Но клюв вещал: в ледовом погребенье
Покоится и ждет громадный стан.
Не дай вам бог узреть во сне хоть раз
В хрустальной бездне вид тех мертвых глаз!

The house was old, with tangled wings outthrown,
Of which no one could ever half keep track,
And in a small room somewhat near the back
Was an odd window sealed with ancient stone.
There, in a dream-plagued childhood, quite alone
I used to go, where night reigned vague and black;
Parting the cobwebs with a curious lack
Of fear, and with a wonder each time grown.

One later day I brought the masons there
To find what view my dim forbears had shunned,
But as they pierced the stone, a rush of air
Burst from the alien voids that yawned beyond.
They fled – but I peered through and found unrolled
All the wild worlds of which my dreams had told.

В пристроек путанице дом стоял,
Где заплутать любой мог средь ходов,
И было в комнатке вблизи задов
Окно, что камень древний закрывал.
Я в детстве, в коем столько снов видал,
Ходил туда, под ночи черной кров,
Срывая смело сети пауков,
И удивляться не переставал.

Привел рабочих я во тьмы чертог
Узнать, страшило предков что в окне;
Пробили камень – воздуха поток
Вдруг хлынул из иных пустот вовне.
И стали мне оттоль миры видны,
Давно о коих рассказали сны.

There were great steppes, and rocky table-lands
Stretching half-limitless in starlit night,
With alien campfires shedding feeble light
On beasts with tinkling bells, in shaggy bands.
Far to the south the plain sloped low and wide
To a dark zigzag line of wall that lay
Like a huge python of some primal day
Which endless time had chilled and petrified.

I shivered oddly in the cold, thin air,
And wondered where I was and how I came,
When a cloaked form against a campfire’s glare
Rose and approached, and called me by my name.
Staring at that dead face beneath the hood,
I ceased to hope – because I understood.

Объял высокий звездный небосклон
Степей и взгорий беспредельный край,
В кочевьях освещал огонь костра
Мохнатый скот под бубенцов трезвон.
Спускался вдаль на юг широкий дол
До темной и извилистой стены,
Питону первобытному сродни,
За вечность форму камня что обрел.

На холоде пробрала дрожь меня:
Но где я? Как же я сюда попал?
Поднялся некто в зареве огня
И громко имя вдруг мое назвал.
Вглядевшись в трупа жуткий силуэт,
Лишился я надежд, узнав ответ.

Beyond that wall, whose ancient masonry
Reached almost to the sky in moss-thick towers,
There would be terraced gardens, rich with flowers,
And flutter of bird and butterfly and bee.
There would be walks, and bridges arching over
Warm lotos-pools reflecting temple eaves,
And cherry-trees with delicate boughs and leaves
Against a pink sky where the herons hover.

All would be there, for had not old dreams flung
Open the gate to that stone-lanterned maze
Where drowsy streams spin out their winding ways,
Trailed by green vines from bending branches hung?
I hurried – but when the wall rose, grim and great,
I found there was no longer any gate.

За той стеной, что небеса почти
Достала древней кладкой башен мшистых,
Полны порханья да цветов душистых,
Раскинулись висячие сады.
Дорожки и мосты там над каналом,
Где отражается чудесный храм,
И льнут на вишнях лепестки к ветвям,
И цапли реют в поднебесье алом.

Я б всё увидел – ведь распахнули сны
Врата в тот парк светильников-камней,
Ручьи где вьются тихо средь теней
От лоз, что густо переплетены!
Когда ж предстал пред мной стены оплот —
Увы! – в ней больше не было ворот.

Year after year I heard that faint, far ringing
Of deep-toned bells on the black midnight wind;
Peals from no steeple I could ever find,
But strange, as if across some great void winging.
I searched my dreams and memories for a clue,
And thought of all the chimes my visions carried;
Of quiet Innsmouth, where the white gulls tarried
Around an ancient spire that once I knew.

Always perplexed I heard those far notes falling,
Till one March night the bleak rain splashing cold
Beckoned me back through gateways of recalling
To elder towers where the mad clappers tolled.
They tolled – but from the sunless tides that pour
Through sunken valleys on the sea’s dead floor.

Годами слышал гулкий звон далекий
Я в ветре полуночной черноты,
Не с колокольни, что встречал в пути,
Но чуждый, как из бездны преглубокой.
Ответ я в снах и в памяти искал,
Представил звоны каждого виденья
И Иннсмут, чайки в белом оперенье
Где вились подле шпиля, кой я знал.

Так и дивился я б далеким нотам,
Но хладный дождь раз в мартовскую ночь
Меня направил к памяти воротам
И к башням, что звонили во всю мочь —
Но от течений, мчавших в глубине
Чрез затонувший дол на мертвом дне.

Out of what crypt they crawl, I cannot tell,
But every night I see the rubbery things,
Black, horned, and slender, with membraneous wings,
And tails that bear the bifid barb of hell.
They come in legions on the north wind’s swell,
With obscene clutch that titillates and stings,
Snatching me off on monstrous voyagings
To grey worlds hidden deep in nightmare’s well.

Over the jagged peaks of Thok they sweep,
Heedless of all the cries I try to make,
And down the nether pits to that foul lake
Where the puffed shoggoths splash in doubtful sleep.
But oh! If only they would make some sound,
Or wear a face where faces should be found!

Обитель их под гробовой плитой —
Ночами вижу тварей о рогах,
Худых, крылатых, черных, о хвостах
С двойной колючкой, злобой налитой.
Они с бореем предстают ордой
И, грубо сжав меня в своих когтях,
Несут к мирам в безрадостных цветах,
В колодце страха скрытым чернотой.

Над гребнем Тока мчатся в вышине,
К моим мольбам глухи, и в самый ад,
До озера, что источает смрад,
Где брызжут шогготы в притворном сне.
О, если б издавали звук они,
И лик несли, где лица быть должны!