Евгений Абрамович - Маленькие и злые

— Могу я поинтересоваться их здоровьем? — Песецкий сделал шаг вперед, все еще встревоженный сценой, увиденной на уроке.

— Очень любезно с вашей стороны, пан учитель. — Хозяйка говорила тихо, бесстрастно. — Так трогательно, что вы заботитесь о девочках. У вас большое сердце…

Песецкий был почти уверен, что ему заговаривают зубы.

— И все же? — прервал он баронессу гораздо резче, чем следовало бы, рискуя работой и положением.

Мужчины не шелохнулись и не подали голос. Хозяйка замолчала и уставилась на учителя в упор. Лицо ее дрогнуло, будто у женщины был нервный тик. Губы изогнулись в гримасе, в глазах вспыхнули огоньки. Хоть какое-то проявление эмоций, но Песецкому мигом стало не по себе. Было видно, что баронесса стиснула челюсти, будто силясь сказать что-то и в тоже время останавливая себя. Лицо ее вновь сморщилось, исказившись гримасой то ли боли, то ли отвращения. По бледной щеке скатилась одна-единственная слезинка.

— Уверяю вас, пан учитель, — наконец выдавила баронесса, голос ее оставался спокойным и безэмоциональным, — с панночками все в порядке. Просто легкое недомогание, видимо, съели что-то не то. Завтра уроки начнутся, как всегда, а пока можете отдыхать. Прогуляйтесь по парку или почитайте у себя, вы это заслужили.

Она махнула рукой, давая понять, что разговор окончен. Песецкий вышел из комнаты. Он не видел, что по лицу генерала текут густые слезы, оставляя мокрые дорожки на впалых щеках, теряясь в бороде. Не видел, как баронесса безвольно развалилась в кресле, опустив руки до пола и уронив подбородок на грудь, как сломанная, забытая кукла. Батлейщик повернул голову, посмотрев на супругов. На круглом детском лице застыла гримаса гнева и презрения.

*

Ночью Песецкий видел себя висельником. Он безвольно свисал с потолка в огромной темной комнате, от его конечностей уходили вверх и терялись в темноте прочные прозрачные нити. Одна нить пронзала череп и впивалась в самый мозг, лишая воли. Вокруг висели такие же марионетки, вертелись и покачивались, соприкасались конечностями друг с другом, из-за чего в тишине раздавался глухой костяной стук. У кукол не было лиц, только нарисованные личины. Учитель с ужасом вглядывался в них, боясь, что его лицо сейчас выглядит точно так же.

Внезапно его схватили поперек тела чьи-то руки. Сильные, холодные, костлявые, с длинными твердыми пальцами. Грубо сорвали с нитей и швырнули навзничь на твердую поверхность. Песецкий по-прежнему не мог пошевелиться, повернуть голову, закричать. Он мог только смотреть перед собой и отчаянно моргать. Из глаз бурным потоком лились слезы, текли по вискам и собирались за ушами. Сильные руки рывком сорвали с него одежду, стальные когти вонзились в мягкое бледное тело и с влажным хрустом развели в стороны края раны. Принялись копошиться внутри, доставать и выкидывать склизкие человеческие внутренности, заменяя их ватой, опилками и тканью. Учитель не чувствовал боли, только смертельный холод и отчаяние.

Когда операция закончилась, руки грубо зашили рану толстыми черными нитками, грубыми уродливыми стежками. Из темноты снова выплыли нити, как живая паутина, впились в конечности и суставы, крючьями вонзились под ребра, залезли в нос, в рот, в уши, присосались к мозгу. Подняли вверх, к остальным марионеткам, по личинам которых текли подкрашенные цветные слезы. И тут же швырнули в жуткую пустыню, где карлик продолжал вести на холм караван пленников.

Скоморох в колпаке с бубенцами все дергал и дергал за нить, подгоняя невольников. Невидимое исполинское существо шевелилось и стонало где-то за пределами зрения. От его вздохов трескались руины, разбросанные по склону холма, сыпали вековой пылью и каменной крошкой.

Карлик снова дернул за повод.

— Скоро, — пропищал он, — вы узрите великую богиню! Милосердную мать-паучиху! Многорукую деву! Богородицу многим и невесту для одного! Скоро!

Куклы остановились и задрожали. Их головы откинулись назад и задергались в эпилептическом припадке, оглушая пространство стуком костяных погремушек. Бубенцы на колпаке шута вторили им.

— Скоро! — десятки раскрытых кукольных ртов рупорами усиливали голос скомороха.

— Скоро!

— Скоро!

— Скоро! — подхватили невольники.

Учитель пытался сопротивляться, но клубок нитей пришел в движение, потянул за нужные нервы и мышцы, слова тошнотой подкатили к горлу.

— Скоро! — громко выкрикнул он против своей воли.

*

И тут же проснулся, не в силах осознать, кто он и где. Понадобилась минута, чтобы понять, что он в своей постели. Осознание не принесло облегчения. Кошмар не отступил, а только усилился — учитель лежал, вытянувшись в струнку под одеялом, не в силах пошевелиться или что-то сказать.

Это сон, уверял он себя, просто сон. Я еще не проснулся.

На его груди сидели две маленькие фигурки, тускло отсвечивали во мраке стеклянные глазки. Учитель видел только дутые формы одежд и нелепые колпаки на маленьких головах. Когда фигуры шевелились, рожки колпаков покачивались, и колокольчики на их концах издавали тихий звон. Восседая на груди учителя, незваные гости активно шевелили в темноте короткими ручками, будто плели невидимую пряжу. Учитель поднял глаза и увидел на потолке темное живое пятно, огромного многоногого паука, который шевелил длинными лапками, спуская вниз завитки прозрачных нитей. Нити тускло светились в темноте, извиваясь в тяжелом и затхлом воздухе комнаты. Малыши на кровати подхватывали их, накручивали на руки и оплетали паутиной безвольное тело учителя.

Песецкий наконец вышел из паралича. Громко закричал, размахивая руками, вскочил, запутался в одеяле с простыней и кубарем покатился по полу. Скуля от страха, он бросился к столику, зажег керосиновую лампу и, обливаясь холодным потом, осмотрел комнату. Ни маленьких чудовищ на кровати, ни огромного паука на потолке — это ему приснилось. Или он просто не услышал, как стучат, убегая из комнаты, маленькие ножки? Может, борясь на полу с одеялом, не заметил, как паук, сжавшись, юркнул по потолку к выходу?

Дверь в комнату была приоткрыта, что только усилило тревогу. Из коридора слышались голоса, отчего Песецкий снова вздрогнул. Так необычно было слышать их в этой обители тишины, особенно ночью. Ведомый любопытством, он быстро накинул халат и, держа перед собой лампу, двинулся по коридору.

Казалось, что ноги сами вели его вперед, хотя за время, проведенное здесь, Песецкий еще не выучил расположение всех комнат, тем более не путешествовал по поместью ночью. Однако он почти подсознательно распознавал дорогу в переплетении стен, дверей и углов. Ему даже не казалось странным, что в огромном доме так хорошо слышны звуки, доносящиеся невесть откуда. Голоса не становились громче или тише, они звучали постоянно на одной ноте. Приглушенные, чуть громче шепота — чудилось, что шепчутся сами стены: неразборчиво, с вкраплением отдельных фраз и тихого женского смеха.