Евгений Абрамович - Маленькие и злые

На массивном деревянном столе стояла конструкция, которую учитель поначалу принял за большой кукольный дом, но, присмотревшись, понял, что это скорее театральная сцена. На ней дергались, двигались и плясали маленькие куклы, ростом с человеческий палец. Сменяя друг друга, они разыгрывали сценки: рыцари сражались на мечах, короли травили и кололи друг друга кинжалами, сменяя соперников на троне. Женщины соблазняли мужчин, которые, скидывая кожу, превращались в чертей и волков. Куколки собирались в толпу, сквозь которую ехал на черной лошади скелет во фраке и высоком цилиндре. Куклы совокуплялись, срывая друг с друга одежду, и справляли некие религиозные ритуалы, стоя на коленях перед идолами, покрытыми неразборчивыми письменами. От этих обрядов веяло чем-то неправильным, скверным. Учитель был не слишком набожным человеком, но для увиденного лучше всего подходило слово «грех». Все кукольное представление было греховным, грязным. Гораздо хуже, чем неприличные мысли и желания, которые сам Песецкий питал к молоденьким монашкам, будучи учеником воскресной школы.

Музыка продолжала играть, порожденная скрытыми механизмами. Звуки отдавались в голове, заглушая мысли. Куклы все плясали, дрались и молились. Песецкий не мог понять, что именно приводило их в движение, он не видел ни нитей, тянущихся к марионеткам, ни других устройств, не говоря уже о кукловодах. Словно пляшущие перед ним малыши были и правда живыми.

— Что, пан учитель, — прозвучал за спиной незнакомый голос, — вам понравились мои куколки?

Песецкий подпрыгнул от неожиданности и резко развернулся. Он был настолько поглощен представлением, что даже не удосужился посмотреть, есть ли в комнате еще кто-то или что-то.

В большом кожаном кресле (первой мыслью Песецкого было «алтарь») у дальней стены сидела тощая женщина в черном платье. Узкая, угловатая и плоская фигура. Без сомнения, за этой женщиной он наблюдал накануне ночью. Теперь, в свете осеннего дня, льющегося из окон, он снова видел только нижнюю часть ее лица, тонкий подбородок и большой рот с бледными бескровными губами. Глаза, нос и скулы женщины были закрыты от взора учителя черной вуалью.

Вокруг незнакомки сидели куклы, повернув к ней маленькие личики. Будто ловили каждое ее движение, слово или взгляд, скрытый тканью вуали. Среди кукол, завалившись на бок на низком диванчике, полулежал Чеслав Батлейщик, вытянув перед собой руки, отвернув голову, уставившись в потолок пустыми немигающими глазами.

— Мой супруг отдыхает. — Женщина перехватила взгляд учителя. — Он устал.

Голос ее был хриплым, тихим, но как будто знакомым, словно уже слышанным ранее. Учителя осенило: это хриплое карканье, выдаваемое за смех, он слышал, когда стал свидетелем странной и пугающей сцены с Батлейщиком и голыми супругами Пекосями. Женщина была в той комнате, в темноте.

— Не обращайте внимания на мой голос, пан учитель. Я редко говорю… — она помолчала и тихо добавила: — сама.

В эту же секунду Батлейщик повернул голову и резко сел на диване, выпрямившись.

— Мой супруг скажет за меня, — пролепетал он, — он у меня молодец. Мое лучшее творение, идеальное.

Когда карлик говорил, уголок рта женщины двигался. Руки чревовещательницы были заняты работой, только сейчас Песецкий заметил, что она вяжет что-то бесформенное и объемное, ловко орудуя длинными костяными спицами. Ее тонкие кисти порхали в воздухе, будто плясали, не давая оценить ни длину пальцев и ногтей, ни даже их количество.

— У вас много вопросов, пан учитель? — спросила она без посредника, своим хриплым и тихим голосом.

Песецкий отступил на шаг. Музыка за его спиной стихла, но со стороны сцены раздавались мелкие шажки и тонкое хихиканье, похожее на мышиный писк. Учитель не хотел смотреть. Ему стало дурно, ноги подкосились. Чтобы не упасть, он оперся рукой на столик, на котором лежала пухлая подшивка газет с политическим обозрением. Он вспомнил долгие вечера с коньяком и бесконечными одинаковыми разговорами о политике.

— Вам плохо, пан учитель?

— Что… — наконец выдохнул он, — что здесь происходит?

И, понимая нелепость вопроса, добавил:

— Кто вы?

— Я? — В голосе женщины слышалось искреннее удивление. — А вы сами разве не знаете? Я пани Агата Батлейщик. Верная супруга своего мужа, которого сделала своими руками. Я родила бога и стала его женой. Я богородица, создательница кукол, мать многих…

— Мать-паучиха, — перебил ее учитель.

Рот женщины разошелся в широкой гротескной улыбке, обнажив черную пустоту внутри.

— Именно. Я плету нити, которые опоясывают мироздание.

— Что вы сделали с этими людьми?

— Они теперь часть моей труппы. Театр марионеток пани Агаты всегда к вашим услугам.

После этих слов куклы пришли в движение. Запрокинули головы и затрясли ими в религиозно-эпилептическом припадке, оглушая комнату перестуком маленьких косточек.

— Я жила здесь давно, пока меня не прогнали, — продолжала паучиха, перекрывая голосом костяной хруст. — Но я вернулась, чтобы забрать свое. А мое здесь все. Дом и люди.

Песецкий бросился к выходу. Заметил краем глаза, как куклы встали на короткие ножки и пошли к нему.

Учитель понесся по коридору. Он выбил плечом закрытую дверь, подхватив на руки девочку, вломился в другую комнату, за ее сестрой. Сбежал с паненками по главной лестнице к центральному выходу. Это место погибло, он должен спасти хотя бы детей.

На бегу увидел нити, с удивлением и страхом подумав: почему не замечал их раньше? Тонкие, почти прозрачные, они опоясывали все пространство дома. Клубками и бахромой свисали с потолков, натянутыми струнами протягивались от стены к стене. Обойти их было невозможно. Нити — паутина — были прочными, как морские канаты, они обвивались вокруг тела, клеились, наматывались на руки и ноги, кандалами тянули назад. Лишали воли.

Он остановился в холле, не в силах двинуться дальше, опутанный нитями с ног до головы. Скулил от страха, растянутый и распятый в паутине. Ослабевшие руки подвели, девочки выскользнули из них, не издав ни звука. Их головы глухо стукнулись о пол, глаза продолжали моргать без остановки. Божена подавала сигнал бедствия. «Ее лицо. Ее лицо» — кричала беззвучно маленькая Бенедикта. Девочки лежали на полу, раскинув ручки и ножки, как две сломанные марионетки. Нити опутывали их целиком, как коконы, заползая даже в глаза, уши, рты и носы. Впиваясь под кожу, становясь продолжением волос и ресниц.

— Далеко убежали, пан учитель? — прохрипело за спиной.

Нити пришли в движение. Одни натянулись, другие ослабли. Песецкий послушно повернулся.

Агата стояла на вершине лестницы, высокая и худая. Она словно увеличивалась в размерах. Ее руки двигались, плетя, наматывая и отпуская, дергая за нити, управляя учителем и остальными. Рядом с женщиной неподвижно стояли генерал с женой, Батлейщик, Францишек, слуги и лакеи. Опутанные нитями, подчиненные чужой воле. Самый высокий, генерал, не доставал макушкой паучихе даже до плеча. Руки Агаты плясали в воздухе, играли на прочных натянутых струнах. Из глубины платья появилась, словно выросла, третья рука, из-за спины — четвертая. Пальцы работали, нити дрожали, впиваясь в тело Песецкого.